Давние встречи

С писателем Александром Степановичем Грином меня познакомил путешественник З. Ф. Сватош, человек интересной жизни и судьбы. Мы встретились впервые: в Петербурге в маленькой студенческой пивной на Рыбацкой улице, по которой в те времена громыхала старинная железная конка, запряженная парою тощих покорных лошадей. В этой маленькой пивной сходились разнообразные и самые неожиданные люди. Сюда изредка заходил поэт Александр Блок, молчаливый, бледный и красивый человек, одиноко сидевший за круглым мраморным столиком. Обычными посетителями пивной были студенты-универсанты, политехники, лесники, хорошо знавшие друг дружку. Александр Грин приехал повидаться со Сватошем, всегдашним посетителем нашей студенческой пивной.

Я увидел сухощавого некрасивого человека, одетого в зимнее пальто с потертым воротником, в насунутой на глаза круглой бобровой шапке. Он сидел молча за пивом, неприветливо поглядывая на окружающих. У него было продолговатое, словно вытянутое лицо, большой неровный, как будто перешибленный нос, жесткие усы. Сложная сетка морщин наложила на лицо отпечаток усталости, даже изможденности. Морщин было больше продольных. Ходил он уверенно, но слегка вразвалку. Помню, одной из первых была мысль, что человек этот не умеет улыбаться.

Было в нем, пожалуй, что-то отпугивавшее от него людей: недобрый взгляд узко поставленных его темных, глубоко посаженных глаз, смотревших на людей как бы со всегдашним недоверием и угрозой. Недобры подчас были его шутки, относившиеся к людям простым или очень наивным.

Не помню, как и почему мы сблизились с Грином. В те времена я не помышлял еще о писательском пути, но страсть к путешествиям во мне жила. Обычно мы встречались с Грином в дешевых маленьких кабачках в районе Невского проспекта. Постоянным спутником Грина был поэт Леонид Андрусон, некогда служивший у В. С. Миролюбова, издателя и редактора «Журнала для всех». Это был очень кроткий хромой, разбитый параличом человек с младенческими голубыми глазами. Грин шутя говорил об Андрусоне, что он беден, как церковная крыса. Мне не раз доводилось у него ночевать, он жил на Невском, где-то на чердаке в крохотной полутемной комнатке. В этой же компании был поэт Яков Годин, появлялся иногда Аполлон Коринфский с рыжей, как апельсин, бородою. Случалось, из гатчинского уединения приезжал Куприн, вносивший надолго запоминавшееся оживление. Отношения Куприна и Грина были дружескими, хотя иногда Куприн ядовито подшучивал над Грином.

На Невском в те времена было несколько кавказских погребков. Там подавали шашлык и кахетинское вино, заходили гадать цыганки. Часто бывали мы и на Владимирском проспекте в ресторане Давыдова, попросту называвшемся «Давыдкой». Этот ресторан был штаб-квартирой петербургских газетчиков. Куприн описал его в рассказе «Штабс-капитан Рыбников».

В 1913 году я отправился в первое мое морское дальнее плавание на пароходе «Меркурий». На пристани Васильевского острова у Горного института меня провожали друзья. Вернувшись из плавания, я вновь встретился с Грином. Зимою я жил в Петербурге, летом отправлялся в морские далекие странствия. Я побывал в Египте, в сирийских, греческих и турецких портах. Летом четырнадцатого года я вернулся в Россию, когда уже шла первая мировая война. В Петербург приехал в начале пятнадцатого года, поселился рядом с Грином в меблированных комнатах Пименова на Пушкинской улице недалеко от Невского проспекта. Здесь мы виделись ежедневно, случалось, за разговорами напролет проводили ночи.

Грин занимал большую, светлую, скудно меблированную комнату. Помню простой стол, темную чернильницу и листы бумаги, исписанные стремительным, характерным почерком, разбросанные страницы рукописей. Над столом висел портрет Эдгара По и неизвестной мне женщины, вероятно Веры Павловны Гриневской, первой жены Грина, с которой он разошелся в конце 1913 года. Писал Грин быстро, сосредоточенно и в любое время дня. Я не помню случая, чтобы обещанный журналу рассказ он не сдал в срок.

Грин таскал меня по редакциям мелких выходивших тогда в Петербурге еженедельных журналов. В те времена за Грином, находившимся под надзором полиции, следил приставленный к нему сыщик. Мы не раз замечали унылого бритого человека с поднятым воротником пальто и засунутыми в карманы руками.

Писателя Грина в те времена читали мало. Критики и писатели, принадлежавшие к тогдашней «большой литературе», печатавшиеся в почтенных толстых журналах, Александра Грина не признавали, считая его имитатором модного американского писателя и поэта Эдгара По. Грина упрекали в неряшливости языка, напоминавшего дурные переводы, в полном пренебрежении традициями русской национальной литературы, в незнании русской действительности, в подражании писателям-иностранцам. Очень возможно, что в этих упреках кое-что было и справедливым.

Грина охотно печатали мелкие журналы вроде «Родины», «Синего журнала», «Аргуса», «Огонька». Рассказы его помещал и Виктор Сергеевич Миролюбов — редактор и издатель «Журнала для всех». В свое время это был очень распространенный журнал. Его читали сельские учителя, сельская и городская интеллигенция, настроенная революционно. Печатались в «Журнале для всех» и Бунин, и Горький, и Куприн.

Маленькие журнальчики, печатавшие Грина, никогда не отказывали ему в кредите. Помню такой случай: Грину зачем-то срочно понадобилась довольно значительная по тем временам сумма в сто рублей. На углу Пушкинской и Невского стоял обычно рассыльный. Называли их тогда «красной шапкой». Грин позвал рассыльного, вручил ему записку и отправил к Каспари, издательнице журнала «Родина». Через час «красная шапка» вернулся с деньгами.

Выходили у Грина в маленьких частных издательствах (других тогда не было) небольшие книжки рассказов. Расходились они, насколько помню, туго. Читатель был падок на иные, гремевшие тогда имена. Шумной славой, доходившей почти до истерического обожания, пользовался Леонид Андреев, особенно у многочисленных поклонниц его таланта, болезненно неровного, кидавшегося в крайности, в «бездны». Обывательницы зачитывались Вербицкой, издававшейся небывалыми по тем временам тиражами. Читали Арцыбашева, Каменского, Муйжеля, Ясинского, теперь накрепко забытых. Имя Грина как-то терялось среди них.

Но и тогда уже ходили о нем легенды. Рассказывали, будто Грин похитил у какого-то моряка чемодан с рукописями и печатает фантастические рассказы неведомого автора. К этому прибавляли, что Грин совершал какие-то необычайные преступления с похищениями людей, бегал из тюрем и с каторги. Все эти толки, разумеется, никакого основания не имели, за исключением рассказов о тюрьме. Грин действительно сидел в тюрьме за причастие к какому-то революционному подполью или революционной организации. Будучи человеком молчаливым, он вообще мало говорил, а охотнее слушал. Да мало ли кто из передовой молодежи не был знаком в те времена с тюрьмой и ссылкой... Сохранилась любопытная записка — тайное донесение агента охранки, которому было поручено следить за писателем. Довольно наивно и безграмотно агент описывает, как в течение целого дня ходил по пятам за Грином в редакции журналов, в кабачки, описывает людей, с которыми писатель встречался и разговаривал на улице. Записка эта относится к тому времени, когда мы жили на Пушкинской в пименовских номерах.

Грин никогда не был путешественником, не видел экзотических дальних стран, покрытых пальмовыми рощами, пересекаемых таинственными реками, не видел городов с фантастическими именами, которые умел так хорошо выдумывать. Он был несомненно талантлив. Сердцевина его произведений была славянская, русская, но облачены они были в одежды, непривычные для русской литературы, привычные для Запада. Внешняя сторона гриновских рассказов заслонила для многих их истинную сущность и ценность.

Читал и я гриновские новеллы. Хорошо помню поразивший меня сказочный Зурбаган, фантастических героев, застряли в памяти строчки стихотворения из какого-то рассказа:

Подойди ко мне, убийца, если ты остался цел, Палец мой лежит на спуске, точно выверен прицел. Но умолк лиса-убийца. Воровских его шагов Я не слышу в знойной чаще водопадных берегов.

Стихи поразили меня своей мрачностью, нерусским звучанием.

В те дни, когда Грин много писал, мы мало общались. Забегали пообедать в маленькую греческую столовую на углу Невского и Фонтанки и возвращались домой. С начала войны в Петрограде запретили продавать алкогольные напитки, но в пригородах — Царском Селе, Гатчине и Павловске продавали виноградное вино. Иногда мы с Грином отправлялись в один из ближайших пригородов за вином. Как-то на перроне царскосельского вокзала нам встретился Распутин. Мы узнали его по фотографиям, печатавшимся в тогдашних журналах, по черной цыганской бороде, по ладно сшитой из дорогого сукна поддевке. Грин не удержался и отпустил какое-то острое словечко. Распутин посмотрел на нас грозно, но промолчал и прошел мимо.