Давние встречи

И дальше, после описания ночного душевного разговора с неведомым извозчиком, Куприн как бы с болью раскаяния признается:

«Как зовут этого извозчика, я не знаю. Спины у всех извозчиков одинаковы. Да, впрочем, может быть, одна из наших тягчайших вин та, что мы никогда не удосужились поглядеть в лицо извозчика, разносчика, конюха, землекопа, каменщика, банщика и так далее, хоть и ехали на их спинах...»

Этот маленький рассказ завершается такой же краткой концовкой. В голодную осень девятнадцатого года, когда в очередях «выдавали клюкву» и в купринской семье все переболели дизентерией, на двор к Куприну пришла незнакомая пожилая женщина в платочке, с кульком под мышкой. Спрашивает:

«— Здесь живет Александр Иванович?

— Это я. Что нужно?

— Ты мужа моего знаешь? Извозчика?

— Извозчика? Ну как же, отлично знаю. («Лгу!» — замечает в скобках Куприн.)

— Извозчика Петра?

— Вот именно Петра.

— Так вот, послал он меня к тебе. Умирает он, муж-то мой, извозчик Петр... Захотел он кое-чем распорядиться перед смертью. И тебя вспомнил. «Скажи, что мы от него обиды никогда не видали. А ему, может быть, плохо живется. Так отнеси что-нибудь из съестного. Скажи, что от извозчика Петра на память».

И развернула кулек. Там был печеный черный хлеб, фунтов пять муки, шесть яиц и телячья лопатка. «Вчера своего теленочка зарезали».

Как мы ни старались всучить этой милой бабе денег — ничего не вышло. Правда, перед занавеской из зеленого кавказского крученого шелка она не устояла. Но ведь женщина — всегда женщина.

Хотите мораль из этой отрывчатой повести?

Вот она: как легко было в России быть добрым. А мы этого и не подозревали».

В маленьком этом, удивительно человечном рассказе — весь Куприн.

Уже в Англии, много лет спустя, служа матросом на океанском большом корабле, я получил от него коротенькое письмецо-открытку. В этом письмеце Куприн сообщал, что маленькие мои рассказы будут напечатаны в журнале, который он редактировал в Париже. Коротенькое письмецо заканчивалось заботливой припиской: «Рассказы будут напечатаны, и за гонорар». Трогательна и сама сохранившаяся у меня открытка. Детской рукою (по-видимому, рукой дочери Куприна) на ней нарисованы зверюшки и маленькие человечки.

Наша переписка продолжалась недолго. На пути в Россию, в Берлине, пришло от него последнее письмо.

По воспоминаниям близких людей, пребывая в эмиграции, Куприн мучительно тосковал. В тяжелые годы изгнания он особенно много пил, мало писал, его железное здоровье сдавало. Лишь в отдельных, написанных вне родины, рассказах с прежней силой проявлялся его яркий талант, раскрывалось его золотое сердце.

Лучшие воспоминания о Куприне нам оставил И. А. Бунин, знавший Куприна еще в начале его писательского пути. Бунин рассказывает, как неопытен, неуверен был молодой Куприн и как быстро пришла к нему громкая писательская слава.

О тяжких годах эмиграции, о жизни Куприна в Париже так вспоминает И. А. Бунин:

«...Мы жили с ним самыми близкими соседями, в одном и том же доме, — и он пил особенно много, доктор, осмотревший его, однажды твердо сказал нам: «Если он пить не бросит, жить ему осталось не больше шести месяцев». Но он и не подумал бросить пить и держался после того еще лет четырнадцать «молодцом во всех отношениях»... Но всему есть предел, настал конец и редким силам моего друга... Приехав с юга, я как-то встретил его на улице и внутренно ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он шел мелкими, жалкими шажками, плелся такой худенький, слабенький, что казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза».

Вот таким больным, трогательным, кротким увидел и я Куприна спустя несколько дней после возвращения его в Россию.

Рассказывали, что и возвращение это было якобы не совсем обычно. Тосковавший по родине, по русским людям Куприн обратился к Советскому правительству с просьбой о разрешении вернуться на родину. Он каялся в своих прегрешениях, вольных и невольных, писал, что хотел бы умирать на родной земле, еще раз послушать, «как на русской земле поют русские петухи...»

В Россию Куприн приехал в 1937 году. Отъезд его из Парижа прошел незамеченным. Еще много было в Париже недругов Советской России, предававших анафеме честных и добрых людей, не переносивших разлуки с родной страной.

Что рассказать о последней нашей встрече в Москве?

О приезде Куприна я прочитал в московских газетах. Было известно, что остановился Куприн в старой московской гостинице «Метрополь». После некоторых колебаний я решился его навестить. В номере гостиницы меня встретила жена Куприна, худенькая пожилая женщина, которую раньше я не знал и никогда не видел. Она показалась мне растерянной и очень усталой. Сказав, что Александр Иванович отдыхает, она не позволила мне уйти, приветливо просила обождать. Через несколько минут я увидел выходившего из соседней комнаты ссохшегося маленького старичка со сквозившей седой татарской бородкой. В ссохшемся седом старичке нельзя было узнать прежнего плечистого Куприна, которым некогда любовался я в цирке «Модерн».

Вряд ли он помнил, узнал меня. Мы сидели за столом рядом, я смотрел на изменившееся его лицо, на котором как бы еще отчетливей обозначались знакомые трогательные черты. Он был доволен тем, что вернулся в Россию, расспрашивал о людях. Несомненно, он был тяжело болен, но все ясно помнил и понимал. Я почувствовал, что и говорить с ним нужно, как говорят с тяжелобольными, с детьми, напомнил о давних наших встречах, о людях, с которыми некогда сходились и большинства которых уже не было в живых. Рассказал и о том, что в конце двадцатых годов жил с семьею в Гатчине, на Богговутовской улице, обсаженной старыми березами, недалеко от Елизаветинской, от зеленого купринского домика, в котором теперь жили чужие, неизвестные люди. Что, приехав из смоленской деревенской глуши, поселились мы в Гатчине отчасти потому, что некогда в Гатчине жил Куприн. В те времена в маленьком городке я встречал много купринских старых знакомых, неизменно хранивших о нем самую добрую память.

Куприн слушал мой рассказ о Гатчине, о знакомых местах, о изменившейся в России жизни. С доброй улыбкой он вдруг шутливо спросил:

— А трактир Веревкина в Гатчине цел?

— Нету, Александр Иванович, трактира Веревкина.

— Жаль, жаль, — с той же добродушной улыбкой заметил Куприн. — Вывеска была хороша: «распивошно и раскурошно».

Что-то трогательное, детское было в его простодушных вопросах, в том, как почти до слез расчувствовался он, показывая телеграмму от старых своих друзей, балаклавских рыбаков — «листригонов», поздравлявших его с возвращением в Россию.

Он был трогательно, как ребенок, забывчив. Во время моего рассказа (я рассказывал о петербургских старых знакомых) Куприн вдруг неожиданно спросил:

— Ну, а этот, как его?.. Ну, этот, что написал за меня мою повесть. Где девки у меня, девки.

— «Яма», Александр Иванович, — подсказала Елизавета Морицевна, его жена.

— Вот именно, «Яма», — вспомнил Куприн.

Тяжело больной Куприн забыл, как называется его знаменитая повесть. Речь шла о известном в свое время литературном проходимце, некогда писавшем под псевдонимом Граф Амори. Самый этот литературный проходимец, еще до выхода второй части «Ямы», выпустил отдельной книжкой ее продолжение.