Давние встречи

Случалось, за бутылкой вина мы просиживали целые ночи, разговаривая о войне и грядущих событиях. Грин был настроен мрачно, не ждал ничего хорошего от начавшейся войны. А война в Петрограде чувствовалась больше и больше. С фронта доходили недобрые вести о нехватке снарядов, об ошибках командования, об измене. На Варшавский вокзал каждый день прибывали эшелоны раненых.

Собираясь на фронт, я поступил на курсы братьев милосердия. В пасхальную весеннюю ночь довелось мне однажды дежурить в госпитале Варшавского вокзала. На операционный стол положили молоденького солдата. Он был ранен в ягодицу. Молоденькая женщина-врач в белом халатике, надетом на праздничное платье, с приколотым на груди букетиком цветов, стала делать солдатику перевязку. Неожиданно из разорванной артерии на халатик девушки стала пульсировать алая кровь. Она растерялась. Вызвали по телефону старшего хирурга. Я впервые присутствовал при серьезной операции, видел, как разрезали хирургическим ножом человеческое тело, как маленькими металлическими щипцами хирург зажимает разрезанные кровоточащие сосуды и стягивает их шелковою ниткой. В те времена не умели еще делать переливание крови. Перевязанному солдатику влили физиологический раствор, переложили на койку, а меня оставили возле него дежурить. Я видел его голубые глаза, детские, пухлые побледневшие губы. Поил его черным кофием. Слабым голосом солдатик попросил закурить. Я сбегал куда-то вниз, достал папиросу. Солдатик два раза слабо затянулся, вздохнул и скончался у меня на руках. Это была первая смерть, которую я видел своими глазами...

Я рассказал это Грину. Он мрачно молчал. Грин ненавидел начавшуюся войну, о которой мы не раз говорили в пименовских номерах.

Столичный Петербург, казалось, жил прежней шумной жизнью. По-прежнему торговали магазины, пролетали по Невскому, выкидывая передние ноги, быстрые лихачи. Но что-то недоброе и тревожное чуялось в самом воздухе. Появились первые раненые, стоявшие с перевязанными руками у вновь открывшихся лазаретов, над которыми висели белые флаги с красными крестами. У раненых были усталые, серые лица, с любопытством смотрели они на проходивших по улицам людей. Гуляли по Невскому новоиспеченные прапорщики в золотых погонах и новых шинелях солдатского сукна. Перед ними вытягивались, отдавая честь, часовые у ворот Аничкова дворца. На Исаакиевской площади со здания германского посольства неизвестные люди столкнули четверку тяжелых чугунных коней и утопили их в Мойке.

Ура-патриотические статьи печатались во всех газетах, особенно усердствовало суворинское «Новое время». Торговля шла по-прежнему, но кроме дорогих ресторанов закрылись мелкие пивные и простонародные кабачки. Любивший выпить Грин доставал в аптеках калганные капли и делал из них настойку. Еще выходили многочисленные журналы, писавшие больше о войне. В Государственной думе правые депутаты произносили победоносные речи. Простой народ, как бы предчувствуя неминучую беду, притих и примолк. Плакали на вокзалах, провожая на неведомый страшный фронт своих детей и мужей, женщины. В киосках и на станциях железных дорог продавались портреты прославленного Кузьмы Крючкова, лихого донского казака в надетой набекрень фуражке, с большим казачьим чубом.

Летом я окончил курсы братьев милосердия и уезжал в действующую армию. Я должен был разыскать часть передового санитарно-транспортного отряда имени принцессы Саксен-Альтенбургской. Большая часть отряда попала в плен, остальная бродила где-то в Литве.

Мы отправились с Грином на Александровский рынок. Мне надо было купить форму, запастись шашкой. На Александровском рынке можно было купить все, — чего только здесь не продавали! Ходили недолго, вскоре нашли шинель по мне и приобрели шашку. С покупками мы вернулись в наши «меблирашки» и начали деятельно готовиться к отъезду. Провожал меня Грин с Варшавского вокзала. Мы расстались на два года.

В Петроград я вернулся уже в семнадцатом году. Встречи наши были короткими. Хорошо помню наши разговоры. Все мы жили тревогами и надеждами тех дней. Петроград жил беспокойной жизнью. Люди ждали событий, конца продолжавшейся войны. Грин скупо рассказывал, что пришел в Петроград из Финляндии. Лицо его еще больше осунулось — уже сильно сказывалась нехватка продовольствия. Но он живо ко всему присматривался, прислушивался. В Таврическом дворце бесперебойно шли многолюдные собрания. На Невском то и дело шагали колонны демонстрантов. Выходили бесчисленные газеты и журналы, бесконечные речи произносил адвокат Керенский. В Зимнем дворце заседало Временное правительство. Городская и деревенская Россия жила в тревоге и беспокойстве. Я перевелся в Балтийский флот и почти безвыездно жил в Петрограде. Потом уехал в деревню. Там я получил коротенькое письмо от Грина. Он собирался приехать, но так почему-то и не приехал. Вновь мы расстались на много лет.

Встретились в Москве в 1924 году на Тверском бульваре в Доме Герцена, где тогда было устроено что-то вроде писательского общежития. Там жили Пришвин, Сергей Клычков, Петр Орешин и другие писатели. Нас с Грином поселили в одной комнате. Он стал еще молчаливее, суше, иногда горько острил. Помню, как меня обокрали — украли пальто, и как мрачно шутил Грин над моей бедой. Лидия Сейфуллина подарила мне простой мужицкий полушубок, в нем я и ходил. Грин изменился. В его рассказах почти совершенно исчез мрачный колорит, они стали лаконичнее, и в них появилась мудрая, чуть грустная усмешка, появился лиризм.

Нашу последнюю встречу я помню плохо. Грин был вторично женат на молодой интересной женщине. Но был чем-то озабочен, встревожен, по-видимому много писал. Это было в том же 1924 году, но уже не в Доме Герцена, а в другом месте. Встреча эта была последней.

Как часто бывает в судьбах наших писателей, широкая известность пришла к Грину поздно, уже после смерти. Признанию немало способствовала его повесть-феерия «Алые паруса», написанная в начале двадцатых годов.

Последние годы Грин жил в Крыму, который ещё в начале века манил к себе русских писателей показной экзотичностью, декоративной красивостью морских и горных пейзажей.

Имя Александра Грина хорошо известно советским читателям. Но в нем и сейчас нередко видят фантаста, мечтателя, уводящего читателей в неведомые, экзотические страны. Легенды о Грине живучи. Между тем он был мечтателем и писал книги о мечтателях потому, что хотел людям много добра, солнца и счастья.

О. Д. Форш

С Ольгой Дмитриевной Форш я познакомился еще до Октябрьской революции. Помнится, это произошло в квартире известного в то время писателя Ремизова Алексея Михайловича, на Четырнадцатой линии Васильевского острова, в доме знаменитого путешественника Семенова-Тян-Шанского. В те времена у Ремизова постоянными гостями бывали Михаил Пришвин, Вячеслав Шишков, Евгений Замятин, Сологуб и многие другие писатели. Я запомнил еще бодрую, почти молодую Ольгу Дмитриевну, с которой потом не раз сводила меня судьба.

В лютый год гражданской войны мы встретились в Киеве. Я служил в Снабарме — продовольственной делегации Северного и Западного фронтов. Помню, как с рукописью маленького детского рассказа или маленькой сказочки я пришел в редакцию детского журнала «Ковер-самолет», редактором которого была Ольга Дмитриевна Форш. Помню, как я вошел в редакционную комнату, где за столом сидели две женщины. На мне была матросская военная форма. За спиной в руке я держал рукопись моей сказки. Я заметил смущение у женщин, сидевших за редакционным столом. Одна из них была Ольга Дмитриевна Форш. По-видимому, они испугались матроса, появившегося в редакции детского журнала. Откровенно сказать, я тоже смутился, робко передал рукопись моей сказочки. С присущим ей юмором не узнавшая тогда меня Ольга Дмитриевна так вспоминала об этой нашей встрече:

«В большой комнате Всеиздата сидели три секции: украинская, русская и еврейская. Как-то вечером секции ушли домой пораньше, осталась одна редакция «Ковра-самолета», — редактор и я. Вдруг на пороге возникла огромная фигура — матрос в бушлате, чуб и бескозырка с ленточками. Руки держит за спиной и молчит.

— Что вам надо, товарищ? — спросила я.

Нечленораздельно промычав, матрос что-то мял за спиной. Матросов в те дни опасались, попадались они разные...

Со страху мы уже в два голоса спросили:

— Да что же вам надо, товарищ?!

Матрос еще с минуту помолчал и наконец сказал густым басом:

— Рукопись принес... Для детского журнала...

И, красный от смущения, положил сверток на стол. Это был известный теперь писатель Соколов-Микитов».

Не помню уж, был ли этот рассказ напечатан. Но я иногда заходил в редакцию «Ковра-самолета», начал даже принимать участие в редакционных делах. Мы часто беседовали с Ольгой Дмитриевной. Я всегда чувствовал дружеское ее расположение.