Давние встречи

В отличие от наших кисловских мужиков, бурмакинцы-грабари были востры на язык, солоно и круто ругались, пели непристойные песни, вколачивая под «Дубинушку» ручной бабой сваи на мельничной плотине. Песенки, по-видимому, сочинялись тут же, под ладный ритм работы. Проезжавшую с поминок по плотине мутишинскую попадью они прохватили куплетом, после которого долго открещивалась и отплевывалась набожная попадья. Доставалось прохожим девкам и молодухам, которые боялись показываться на глаза бурмакинским грабарям, обходили далеко мельницу и плотину, переходя речку вброд с задранными выше колен сарафанами и узелочками в руках. Я любил смотреть на ладную работу веселых, словоохотливых грабарей. Было приятно видеть, как под острием лопаты ловко, пластами режется сырая красная глина, как по разложенным на земле доскам катят грабари широкие тачки, перекинув на загорелые жилистые шеи холщовые лямки. Да и всегда мне нравилась ладная и спорая мужичья работа.

Несомненно, много общего было в орловском, тульбком, калужском, смоленском мужике, в общем русском укладе и быте народной крестьянской жизни, которую не раз изображали великие русские писатели. Но уже по одному облику, выговору и повадкам опытный и наблюдательный человек безошибочно отличал смоленских наших «рожков» от соседних тверских «козлов» или бойких торговых северян-ярославцев. Для городского «интеллигентного» человека, барынек в шляпках, встречавших мужиков и баб только на городских базарах и нещадно с ними торговавшихся, быть может, и казались мужики и бабы все на одно лицо. Но как в действительности ярки и различны были в деревне характеры людей, разнообразны их судьбы.

* * *

Самым сильным впечатлением раннего детства были дальние, на лошадях, поездки. Помню дороги, старинные смоленские и калужские большаки, обсаженные старыми березами, помнившими времена Пушкина, Гоголя, Глинки, бесчисленных путников старой России, колесивших по ее великим просторам. Дорожная пыль клубилась за нами, высокое летнее небо было прозрачно. По пути нам попадались деревни, бескрайним цветистым ковром расстилались поля и луга. Незаметно я вбирал в себя чудесную нежную красоту родимой земли. Да и теперь неизменно волнует меня волшебное слово: дорога!

Чудесен старый сосновый бор, в который мы въезжали. Направо и налево высились могучие двухсотлетние сосны. В голубое с легкими облаками небо возносятся их темно-зеленые вершины, красноватою бронзою отсвечивают стволы. Смолистый воздух в бору недвижен. Соскочив с дрожек, я радостно бегу вдоль песчаной дороги. Под ногами узластые, толстые корни, мох, брусничник. Рыжая легкая белка перебегает дорогу.

И бор, и поля, и дурманящий запах багульника неизгладимо запечатлеваются в памяти. Я примечаю огромные муравьиные кучи, возвышающиеся у дороги. Распластав крылья, канючит в светлооблачном небе над вершинами сосен ястреб-канюк, где-то звонко долбит труженик-дятел. Мир солнечный, пахучий окружает меня.

Навеки запомнилась мне одна такая дальняя поездка. Я сидел за широкой спиною отца на дрожках, мягко кативших по пыльной проселочной дороге. Мимо плыли еще цветущие недозревшие поля, громыхали под колесами бревенчатые мостки, перекинутые через ручьи и речушки, заросшие лозняком и ольхою. Сколько притягательной силы было для меня в этих речушках! Белые пухлые облака тихо плыли по небу. На повороте за незнакомой деревней свернули на большак, обсаженный рядами старых, развесистых берез. Даже в детстве эти старые березы на широких русских большаках производили на меня глубокое впечатление.

Мы проезжали деревенскими улицами, мимо бревенчатых низеньких изб с соломенными золотистыми новыми крышами и старыми, поросшими бархатным мохом. Из крошечных оконец с отодвигавшимися створками выглядывали лица стариков и старух. Поднимая по дороге пыль, сверкая голыми пятками, в коротеньких порточках и рубахах распояской бежали к воротцам деревенские ребятишки. Отец останавливал лошадь, дарил отворявшим ворота ребятам конфеты, купленные в деревенской лавочке.

А каким чудом казались мне тогда эти деревенские и сельские лавочки, наполненные незатейливым товаром! В них пахло дегтем, селедками, кумачом, рогожами, хомутиной. Пахло сложно и от самих лавочников-мещан, занимавшихся в деревнях торговлей, скупавших у мужиков лен и пеньку, продававших товар в долг под проценты. Их-то в те времена и называли обычно кулаками. Таких лавочек и постоялых дворов всего больше было у железнодорожных станций, где селился торговый мелкий люд, росли, ширились новые железнодорожные поселки.

Мы останавливались у сельской лавочки, чтобы накормить лошадь, поесть и отдохнуть с дороги. Встречал нас хозяин — худой и костлявый мещанин в потертой жилетке с обвисшими карманами, в ситцевой голубой с белыми крапинками рубахе, с выпущенным из-под жилетки подолом. Мне памятны фамилии и прозвища деревенских торговцев-мещан. Были среди них Почечуевы, Буланцевы, Рукосуи. Отчетливо помню их ладные, обшитые тесом домики под железными крышами, выкрашенными красной и зеленой краской, резко выделявшимися среди деревенских соломенных крыш, широкие дворы с навозными лужами в радужных кругах, резные или застекленные парадные крылечки, кружевные деревянные наличники и карнизы.

Отец распрягал потную лошадь, отгонявшую хвостом несметную рать оводов с изумрудными головами и злых серых слепней, задавал ей корм. Мы поднимались по небольшому парадному крылечку, входили в прохладные, с крашеными полами комнаты, с темной божницей в углу, с кружевными на окнах занавесками. Я оглядывал комнаты, оклеенные обоями стены, на которых висели портреты царя и царицы в русских боярских нарядах, портрет священника с небольшой бородою, с наперсным крестом: Иоанн Кронштадтский. В рамках висели фотографии родных и знакомых, деревянно сидящих с вытянутыми по коленям руками. Тупы, безразличны были лица на этих засиженных мухами фотографиях, две-три из них непременно изображали покойников в гробах. В углу, на подставке, молодые фикусы, на окнах цветущая герань, в углу торчала труба граммофона. Над дощатым диванчиком висела гитара. Летом и осенью здесь полно мух, они жили в гитаре, и от их движения гитара звенела сама собою.

На столе, под запотевшим зеркалом, сердито кипел пузатый начищенный самовар. Отец достал заготовленные матерью закуски: хлеб, вареные яйца и ветчину. Мы пили с блюдечек чай, дули на горячую желтоватую воду.

С жадной остротой я наблюдаю толстую флегматичную хозяйку в капоте, хозяина. Меня поражает его пергаментное, скошенное лицо с бороденкой, торчащей редкими клочьями, его бельматый слепой глаз. Другой, здоровый, глаз светится лукавой живостью, глядит зорко и остро, все подмечая. Я уже слышал разговоры о нечистых делах Рукосуя, о торговле крадеными лошадьми, о других проделках, суть которых мне была непонятна.

Много перевидал я в моем детстве прасолов-мещан, разъезжавших по деревням, скупавших скот и телят. Нередко заезжали они и в наш дом. Были среди них острые на язык, очень подвижные и предприимчивые люди. Главной их особенностью было насмешливое, презрительное отношение к мужикам, уже и тогда меня оскорблявшее. Мужиков они называли сиволапыми дьяволами, торгуясь с ними, разговаривали на непонятном «кубратском» языке, из которого я запомнил лишь несколько елов. Помню, что лошадь называлась «волод», барин — «каврей», «хлить каврей» значило: едет барин. О проделках мещан над простодушными мужиками много наслышался я злых анекдотов.

Рассказывали, что зимой на городском базаре мещане-ямщики (тоже продувной народ), увидев подвыпившего простодушного мужика в овчинном тулупе, с восхищением глядевшего на городскую роскошь, как бы не обращая на него ни малейшего внимания начинали между собой таковский разговор:

— Знаешь, у этого мужика на левой ноге шесть пальцев!

Услыхав, что разговор идет о нем, все так же широко улыбаясь, мужик останавливался.

— Шесть пальцев?

— Шесть!

— Ах, туда твою так, — вмешивался в разговор мужик. — У меня шесть пальцев? Пять!