Давние встречи
Шрифт:
Удивительна память Бунина, до последних дней его жизни удерживавшая огромное множество событий и судеб. Он помнил все, что приходилось видеть и слышать на долгом жизненном пути. Он любил путешествовать, любил море, никогда не был домоседом. Живя в десятых годах в Италии на острове Капри, в близком соседстве с Горьким, Бунин написал много рассказов о деревне.
Читая бунинские рассказы, дивишься мельчайшим подробностям, которые держала его память. Он видел лица людей, помнил произносимые ими слова, видел родную степь, засеянные хлебом поля, помнил знакомые запахи, полет птиц над степью, скрип полозьев по русским зимним дорогам, завывание пурги, первые весенние почки на оживающих березах. Он видел нищих и дурачков, которыми обильна была старая Россия. Видел дворянские гнезда, обедневших помещиков-дворян,
Начал писать Бунин, когда уже изменялся лик старой России, новая виделась жизнь. Дворянские дочери и сыновья нередко становились революционерами, мечтали о новой, счастливой жизни. К таким революционерам принадлежал в молодые годы родной брат Бунина.
Творчество Бунина несомненно вытекает из пушкинского чистейшего родника. В автобиографической повести «Жизнь Арсеньева» Бунин пишет: «Пушкин был для меня в ту пору подлинной частью моей жизни(...). Сколько чувств рождал он во мне! И как часто сопровождал я им свои собственные чувства и все то, среди чего и чем я жил!
Вот я просыпаюсь в морозное солнечное утро, и мне вдвойне радостно, потому что я восклицаю вместе с ним: «Мороз и солнце, день чудесный» — с ним, который не только так чудесно сказал про это утро, но дал мне вместе с тем и некий чудесный образ:
Еще ты дремлешь, друг прелестный...»«А там опять: «Роняет лес багряный свой убор, и страждут озими от бешеной забавы» — той самой, которой с такой страстью предаюсь и я...»
«Да, он и писал все только «наше», для нас и с нашими чувствами...»
Работал Бунин неустанно. Писал новые рассказы, переделывал давно написанное, сокращал, менял заглавия.
С живым Буниным я познакомился в год гражданской войны, в Одессе. Была зима — штормовая, малоснежная, неприютная южная зима. В Одессу я приехал из голодавшего и голого Крыма на переполненном растерянными людьми пароходе. Одесса жила горячечной жизнью сыпнотифозного больного. На севере рушился белый фронт, разбитые войска генерала Деникина беспорядочно отступали, уводя и теряя награбленное добро. Город был до предела набит разношерстными, разноязычными людьми. По городским улицам неприкаянно слонялись одетые в английские короткие шинели деникинские солдаты и офицеры. Затягиваясь английскими душистыми сигаретами, в одесских кафе шумели и спорили горластые валютчики-спекулянты. Гонимые волнами гражданской войны, случайные несчастные люди отсиживались в подвалах, прятались на холодных чердаках. В порту мрачно и чуждо дымили английские, французские, греческие, итальянские пароходы. Портовые кабачки и притоны были набиты дезертирами, карманными ворами. Ночами по городу расхаживали военные патрули, ничем не отличавшиеся от уличных бандитов. На городских шумных базарах бойкие люди открыто торговали награбленным.
В редакции газеты, литературным отделом которой заведовал Иван Алексеевич Бунин, я оставил небольшой рассказ. На следующий день мне сказали, что Иван Алексеевич хочет познакомиться со мною, что ему понравился мой деревенский рассказ.
В небольшом редакционном кабинете я увидел сидевшего за столом в кресле сухощавого человека с усталым лицом, хорошо знакомым мне по портретам. Он приветливо поздоровался со мною, стал расспрашивать о моей жизни. Я рассказал ему о наших смоленских местах, о Петербурге, где я встречал революцию, о знакомом Бунину издателе-редакторе «Ежемесячного журнала» Викторе Сергеевиче Миролюбове, у которого неоднократно печатался Бунин. В журнале Миролюбова были напечатаны и мои первые рассказы о войне, которые в других журналах не пропускала цензура. Бунин похвалил мой рассказ, сказал, что он будет напечатан, предложил мне «фикс» (так назывался в прошлые времена ежемесячный гонорар, независимо от того — печатались или не печатались произведения автора). Узнав, что я служил и служу матросом на торговом корабле, что мы собираемся скоро отбыть в дальнее плавание, Бунин как бы с горечью давней и непоправимой утраты сказал, что всегда любил море, любил моряков, дальние
морские путешествия.Из редакции мы выходили вместе. Спускаясь по узкой, каменной, плохо освещенной лестнице, он горько говорил о своей крайней усталости, об утрате веры в людей, о желании уехать из России. На другой день я был у него на квартире, в большом пустынном здании. Он вручил мне письмо своему знакомому — известному толстовцу, жившему где-то на Кавказском побережье, просил при случае это письмо передать. Это было второе и последнее наше свидание. Помню, мы шли по городской улице, мокрой от таявшего снега. На каракулевый воротник его зимнего пальто, на высокую барашковую шапку садились и таяли снежинки. Я близко видел его лицо, слушал его голос. И опять он говорил о своей тяжкой усталости, мрачно расценивал происходившие события, корни которых видел в несчастной истории народа. На следующий день наш пароход уходил в Севастополь.
Через несколько месяцев на большом океанском пароходе «Омск», на который в Константинополе меня приняли матросом, с грузом хлопкового семени я прибыл в Англию, в город Гулль. Из Гулля я написал Бунину в Париж коротенькое письмецо и быстро получил ответ. Бунин скупо писал о жизни в Париже, жаловался на нездоровье. За краткими строками письма скрывалась боль.
В те годы Бунин почти не писал, непримиримо враждебно относился к тому, что происходило и рождалось в новой России. В эмигрантских русских газетах и журналах, печатавшихся в Париже, изредка появлялись его полные желчной горечи статьи, небольшие рассказы о прошлом.
В Англии русских людей мы видели мало. Изредка на пароход заходили случайные гости. Матросы и кочегары тосковали о далекой России, много и горько пили. И разговаривали больше о родных местах, вспоминали свои деревни и города, родных и близких людей, с которыми всякая связь прекратилась. Случалось, иные из нас заболевали душевной болезнью, жестокую силу которой знают лишь немногие переболевшие ею люди. Обычно эту душевную болезнь принято называть тоской по родине, а у врачей-психиатров она называется ностальгией.
Перебравшись из Англии в Берлин, где было в тот год много русских писателей и разнообразных русских издательств, в редакции одной газеты я неожиданно получил от Бунина письмо. Бунин писал, что читает мои рассказы, спрашивал очень деликатно — как я живу, не нуждаюсь ли в деньгах, не разрешу ли я ему похлопотать перед каким-то благотворительным обществом о высылке мне небольшой суммы денег. Помню, я ответил ему взволнованным письмом. Вскорости получил от него первую его книгу, изданную в Париже, — «Господин из Сан-Франциско». На книге твердой рукой Бунина была сделана лестная для меня надпись. Книга эта сейчас у К. А. Федина в Москве.
Летом 1922 года я уже жил в родных смоленских местах, в глухой деревне. Краткая переписка с Буниным навсегда прекратилась. Меня окружали родные и знакомые с детства люди, простая, скромная, близкая сердцу природа. Сказочным, а подчас и тяжелым сном казались голодные и голые годы гражданской войны, давние встречи, мои морские скитания, азиатские, африканские, европейские страны и шумные города, лазурное море, обширный океан.
С деревенским приятелем пастухом Прокопом ловил я в нашей маленькой речке Невестнице рыбу, пропадал с ружьем на охоте. Ежедневно встречался, беседовал с мужиками, вплотную наблюдал сложную, так мало знакомую несведущим городским людям жизнь русской деревни, едва вступившей в новые, переходные времена.
В долгие осенние вечера при свете керосиновой лампочки (керосин тогда приходилось добывать с большим трудом) жадно перечитывал я бунинские рассказы, наслаждаясь ритмом, правдивостью и точностью бунинского языка, глубоким знанием деревни. В смоленской лесной глуши еще было много такого, о чем рассказывал некогда Бунин. Такие же были мужики, такие же вершились судьбы, так же трудились, мучились, веселились, жили и умирали.
Многое ломалось и менялось в «бунинской» старой деревне. Иной дул ветер, звучали иные голоса, но многое еще оставалось. По-прежнему праздновали деревенские праздники, справляли шумные свадьбы, съезжались на ярмарки и гулянья. По зимним, обсаженным вешками дорогам тянулись длинные обозы. У станционного кирпичного здания железной дороги прикрытые армяками мерзли косматые мужицкие лошаденки, точно такие, как в изжитые бунинские времена.