Де Санглен Яков Иванович - рыцарь при императорском дворе
Шрифт:
Государь на отставку не соглашался, тогда граф выхлопотал де-Санглену по указу от 23 марта 1816 года: причислить к герольдии, с производством по 4 т. р. ежегодно.
"Когда я откланивался государю, его величество сказал:
– Я тебя не отставлял, ты на службе, и с жалованьем; отдохни; понадобишься - опять призову.
Он милостиво отпустил меня, даже прибавил: "до свидания"".
После этого де-Санглен отправился в Москву, где спокойно зажил в маленьком имении, занимаясь литературным творчеством. Вскоре он опубликует роман "Жизнь и мнения нового Тристрама", - подражание роману Лоренса Стерна "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена" и "Подвиги русских под Нарвою в 1700 г."...
Но после восшествия на престол Николая I, начали распространяться в Москве на его счёт разные клеветы, и все
Де-Санглен явился к князю и попросил его рассмотреть дела, которые возложены были на него императором Александром, из коих усмотреть можно, что все разглашаемое на его счёт просто клевета.
– Меня это не касается, и мне нет времени, - услышал он в ответ.
– Вы московский военный генерал-губернатор; я московский дворянин и прибегаю к вам, как к начальнику с просьбой.
– Я говорю вам: мне некогда.
– Так я докажу, ваше сиятельство, что сам император меня выслушает.
Де-Санглен поклонился и вышел вон.
Он напишет письмо Николаю I, после чего будет доставлен в столицу, причём тайно и ночью.
Вскоре будет устроена встреча де-Санглена с Николаем I.
"Император меня внимательно выслушал и даже поручил разобраться с доносом князя А.Б. Голицына "О иллюминатстве в 1831 г.".
Пришедши в мою комнату, я тотчас принялся читать порученный мне фолиант, и на каждый пункт писал мои опровержения.
Постигая во всей полноте волю его императорского величества, возложившего на меня пояснения сих бумаг, скажу я, как пред Богом сердцеведцем, карающим рано или поздно всякую неправду, то, что знаю. Ложь всегда была мне чужда!
...донос был едва ли не на всех, окружавших покойного государя и оставшихся при Николае I. Все были объявлены иллюминатами: кн. Александр Ник. Голицын, Кочубей, Сперанский и прочие; сам император Александр, даже митрополит Филарет..., без малейших доказательств.
Я все опровергал, с надлежащими доводами, и объявил доносителя фанатиком.
Во всех бумагах сих, намёков, ударений на лиц - пропасть; доносов - гибель; лжи - неисчётно, - и едва ли можно доселе ещё принять что-либо в доказательство.
Какая логика в этой статье, можно ли упрекнуть иллюминатов в цели, которая ведёт к мечтательному водворению всеобщей морали? Как? Водворение всеобщей морали - мечта? Чего же требует Евангелие, как не водворения морали, объясним слово - нравственности? И каким образом мораль, нравственность, трудятся над низвержением царей и престолов...
Окончив огромный этот труд, я отправил его к императору, как приказано было, за тремя печатями.
Повергая все с верноподданническою преданностью, прошу ваше императорское величество, как милость, отпустить меня к моему семейству".
Государь был им доволен, сказав: "...у вас лица в стороне. Вы доказываете и опровергаете всё самими происшествиями и духом того времени..."
Он повелел, чтобы к отправлению Санглена к его семейству, "буде пожелает оставить Петербург", не было делаемо препятствия. Кроме того, император пожаловал Санглену бриллиантовый перстень в две тысячи рублей и велел выдать 3.000 руб. ассигнациями на путевые издержки.
И снова продолжилась спокойная жизнь в усадьбе и занятия литературой.
Выходят новые сочинения де-Санглена: роман "Рыцарская клятва при гробе" и "Шиллер, Вольтер и Руссо". В начале 1830-х годов он сотрудничает с журналом "Московский телеграф" и публикует свои статьи в "Трудах Московского общества истории и древностей", а с1845 года стал печататься в журнале М.П. Погодина "Москвитянин".
Погодин обратится к нему с просьбой о помощи в подготовке статьи о Сперанском.
18 ноября 1861 г. он получит от де-Санглена ответное письмо: "...Вот всё, что я мог вам сказать; на остальное наложил император Александр I вечное молчание, и я исполню его волю до конца жизни моей".
"86-ти летний старик, разбитый параличом, не смотря на свои лета и болезни, сохранил свежую память, тёплое сердце, и принимал живое участие в политике, как внешней, так и внутренней.
Я познакомился с ним перед тридцатыми годами, в доме попечителя Писарева; он полюбил меня и сохранил ко мне с тех пор неизменно-доброе расположение, принимая участие во всех моих изданиях, начиная с Урании 1826 года, - в Московском Вестнике и Москвитянине.
Яков
Иванович де-Санглен казался мне, человеком честным и благородным, сколько я мог заметить в продолжении 40-летняго знакомства, не имея с ним впрочем никаких дел, кроме бесед и литературных сношений. Бескорыстие его доказывается тем, что он кончил жизнь почти в бедности, пользуясь только какою-то ничтожною пенсией. Жил он лет десять один-одинёшенек в двух-трёх низеньких комнатах, на даче, в Красном Селе (под Москвой), питаясь в день чашкою кофе и тарелкою супа с куском жаркого.... Заставал я его всегда за кучею газет... Просьбу мою он исполнил и присылал при письмах замечания на всякую тетрадь, прося усильно, чтоб я содержал все втайне и не оглашал его имени, которое говорил он, можно узнать по тем или другим признакам. Начальник некогда тайной полиции, он никак не мог освободиться от того страха, который прежде наводил на других, и боялся, чтоб не попасть в беду, хотя в замечаниях его, говоря вообще, не было вовсе ничего опасного. Я, разумеется, дал ему слово, и свято сохранял при его жизни". (М.П. Погодин)Барон М.А. Корф, для которого де- Санглен так и останется важнейшем и таинственным лицом в деле Сперанского, тоже обратится к нему с просьбой поделиться с ним запасом своих воспоминаний.
"Мы занимаемся составлением подробной биографии Сперанского н е д л я с о в р е м е н н и к о в, а д л я о т д а л е н н о г о п о т о м с т в а."
"Отношения наши дают вам право на полную с моей стороны откровенность; но вот затруднения: эпоха эта, кажется, слишком ещё от нас близка, чтобы раскрыть вполне причины, её произведшие. Из всех действовавших лиц остался в живых - один я. Император, скрывая от всех сих лиц настоящую причину своего неудовольствия на Сперанского, дозволил им тайное за ним наблюдение, выслушивал их донесения и направлял все к своей цели, им неизвестной, а между тем полной своей доверенности удостоил м е н я о д н о г о, поставив меня между партиями, в том убеждении, что все, делаемое за кулисами, от него не скроется. Тайна, поверенная таким образом царём и соблюдённая им до гроба, может ли нарушена быть подданным? Прилично ли заклеймить имена людей усопших, игравших роль, которую помрачили вероломством? Назвать ли других, которые служили слепыми орудиями людям, стоявшим на первой степени? Все то, что я сказать могу, не нарушая правил моих и из уважения к особе, желающей узнать эту эпоху, состоять будет в следующем..."
Затем, сообщая, в нескольких общих чертах, более намёки на происшествия, нежели их сущность и связь, и более указаниe той важной роли, которую сам он тут играл, нежели её развитие, де-Санглен кончил своё письмо так: "Более объявлять не смею: ибо тайна, возложенная на меня - почему, для чего и как?
– соблюдена быть должна свято. Развязать уста может единственно высшая власть".
Как писал де- Санглен в своём романе "Жизнь и мнения нового Тристрама":
"Весёлость духа - это экспромт сердца...
Она состоит в добром расположении к людям вообще, свежит ум, смеётся над непостоянствами фортуны, возвышает приятности жизни, словом, есть истинное сокровище, оживляющее сердце, как вечерняя роса после знойного дня возбуждает природу к новому бытию.
Этот род весёлости... украшает мою хижину, сопутствует в трудной жизни и дойдёт, надеюсь, со мною до пределов темных".
Ни Погодин, ни Корф не увидят его "Записок" которые он писал в тайне от всех.
"Решившись писать о многих происшествиях, в которых участвовал я сам, иногда как действующее лицо, иногда как зритель, другие передать хочу по дошедшим до меня верным слухам; я избрал истину единственною моею руководительницею; следовательно, за одно достоинство моих записок я ручаюсь смело - правдивость. Я не щадил никакого лица, ни самого себя. Угождать самолюбию своему и других может полезным быть для жизни, но на краю гроба, по моему мнению, было бы преступно выказывать себя или других лучше или хуже, чем они действительно были. Я пишу не для современников, пишу, как будто уже меня нет; следовательно, без зависти, без злобы. Хвалить, щадить некого; лживо порицать - порицать подло... Земных интересов для меня уже быть не может. И так пусть водит пером моим строгая истина: я мог ошибаться - я человек,- но отвечаю за то, что умысла, злого намерения не было.