Де Санглен Яков Иванович - рыцарь при императорском дворе
Шрифт:
Я. де-Санглен"
Эти записки будут напечатаны только после его смерти.
Он писал их очень осторожно. Так, рассказывая о деле Сперанского, он не дал никакой оценки произошедших событий.
Правда, говоря об Екатерине II, он, как-будто, отсылает нас к одному очень интересному документу.
"Самовольное, не на законах основанное управление народом бывает для государей гибельнее личных их несправедливостей или заблуждений.
Здесь у места упомянуть мнение её о процессе Волынского. Она приказала представить ей процесс Волынского, и, прочитав оный, написала своеручно (свой по сему процессу отзыв)".
И тут же де- Санглен переходит к описанию совсем других событий.
"Упрекают её в слабостях, имевших вредное влияние на нравственность..."
Но давайте прочитаем этот отзыв императрицы.
Собственноручное
(1765 г.)
Сыну моему и всем моим потомкам советую и поставляю читать сие Волынского дело, от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел. Императрица Анна своему кабинетному министру Артемию Волынскому приказывала сочинить проект о поправлении внутренних государственных дел, который он и сочинил, и ей подал. Осталось ей полезное употребить, неполезное оставить из его представления. Но, напротив того, его злодеи, и кому его проект не понравился, из того сочинения вытянули за волосы, так сказать, и взвели на Волынского изменнический умысл и будто он себе присвоивать хотел власть государя, чего отнюдь на деле не доказано. Ещё из сего дела видно, сколь мало положиться можно на пыточные речи; ибо до пыток все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду человеческому пришло на ум лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровью; всякий пытанный в горячке и сам уже не знает, что говорит. И так отдаю на рассуждение всякому, имеющему чуть разум, можно ли верить пыточным речам и на то с доброю совестию полагаться. Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, однако не изменил; но напротив того - добрый и усердный патриот и ревнителен к полезным поправлениям своего отечества, и так смертную казнь терпел, быв невинен, и хотя б он и заподлинно произносил те слова в нарекание особы императрицы Анны, о которых в деле упомянуто, то б она, быв государыня целомудрая, имела случай показать, сколь должно уничтожить подобные малости, которые у ней не отнимали ни на вершка величества и не убавили ни в чем её персональные качества.
Всякий государь имеет неисчисленные кроткие способы к удержанию в почтении своих подданных: если б Волынский при мне был, и я бы усмотрела его способность в делах государственных и некоторое непочтение ко мне, я бы старалась всякими, для него не огорчительными, способами, его привести на путь истинный. А если б я увидала, что он неспособен к делам, я б ему сказала или дала уразуметь, не огорчая же его: будь счастлив и доволен, а ты мне не надобен.
Всегда государь виноват, если подданные против него огорчены. Изволь мириться по сей аршин! А если кто из вас, мои дражайшие потомки, сии наставления прочтёт с уничтожением, так ему боле в свете, и особливо в Российском, счастья желать, нежели пророчествовать можно.
Екатерина.
(Сборник Русского Исторического общества. Т. X. 1872 г. С. 56-57.)
И видно, что Александр I вёл себя по отношению к Сперанскому, совсем не так, как ему заповедовала Императрица на примере Волынского - доброго и усердного патриота.
Но ведь у Александра было другие приоритеты: "Интриганы в государстве также полезны, как и честные люди; а иногда первые полезнее последних"...
А теперь несколько небольших отрывков из "Записок Якова Ивановича де-Санглена. 1776-1831 гг."
***
Расскажу только об одной моей шалости, в которую вовлечён был более самолюбием, нежели из внутреннего желания показать пренебрежение к мёртвым и к святыне...
Однажды г. N. (Август Коцебу), в день своего рождения, собрал несколько из сих избранных, в числе которых находился и я, в намерении отпраздновать у него на вечеринке этот знаменитый день для романтиков и поэтов.
Ударило 11 часов. Г. N. потребовал молчания и, возвыся голос, предложил гостям своим следующее. "Приближается час явления духов, пойдём все провесть ночь в церкви св. Николая, где лежит лишённый почести
погребения бальзамированный труп герцога де-Круа".Общее рукоплескание было ответом на это предложение...
Мы вошли в первое отделение церкви, где на правой стороне, за стеклянными дверями, стоял на возвышении, окрашенный тогда зелёною краскою, гроб герцога де-Круа. "Сперва сюда, сказал г. N., мне нужно с ним переговорить". Вошли, вынули по его приказанию тело из гроба и поставили в угол. Г. N. стал перед ним, снял шляпу... упрекнул герцога в трусости, оказанной под Нарвой в 1700 г., и осудил его за такой малодушный поступок стоять всю ночь в углу, пока мы проведём её в его соседстве.
При входе находилось место, окружённое решёткою с дверью, где священник исповедовал приходящих.
– Вы в мундире, при шпаге, сказал мне г. N., вам должно занять это место, дабы здесь, у входа, в случае нападения, вы могли нас защитить от нечистой силы.
Г. N. назначил место каждому особенно и в отдалённости друг от друга.
Все уселись, а я пошёл в мой конфесьонал.
Кюстер ушёл с фонарём, и мы остались в темноте; ибо слабый свет луны, проникавший сквозь стекла окон, замалёванных гербами и другими разноцветными рисунками, не позволял нам ничего различать.
Вдруг пролетело что-то по церкви, ударилось об щиты, колонны, взвивалось вверх, опускалось вниз и опять поднималось. Чрез несколько времени слышен был шорох по каменному полу, как будто извивалось по нём несколько огромных змей. Наконец дверь, род калитки, скрипнула, и я услышал страшное стенание, как будто умирающего насильственною смертью. Ужас овладел мною, но дверь моя заперта, думал я, - ко мне никто войти не может, завернулся в плащ, и, благодаря молодости, заснул...
Просыпаюсь, уже солнце взошло, слышу говор, хохот, вылезаю из норы своей и вижу сквозь решётку церковнослужителей. Они мели церковь и между ними узнаю нашего кюстера. "Куда девались товарищи мои?" - "Они разбежались, - отвечал, улыбаясь, кюстер.
– Как это вы уцелели?
Какое торжество! Честь мундира сохранена без пятна, и, кажется, я не струсил.
На другой день узнал я, что летавшие по церкви гости не были душами усопших, как я полагал, но ночные птицы, которые в железных латах завели гнезда свои. Они влетали сквозь большое отверстие, где стояла погребальная колесница. Не змеи, как мне казалось, ползали по полу, а товарищи мои, которые ползком на брюхе искали дверь, чтобы выйти из церкви. Стон происходил от господина фон П., который был не в меру толст. Он счастливо дополз до дверей и благополучно пролез до половины тела, но когда она тяжёлым блоком своим обхватила толстое брюхо, он далее пролезть не мог, испугался, думал, что не пускает его герцог де-Круа, стонал, просил у него пощады и помилования. Худощавый г. N., отыскавший ту же дверь, наткнулся на него, догадался, в чем состоит дело, переполз чрез несчастного, растворил дверь побольше и выручил г. фон П., который все ещё оглядывался не бежит ли за ним герцог де-Круа. Прочие товарищи, не найдя дверей, выползли сквозь большое отверстие, род свода, в которое влетали и улетали ночные птицы...
Адмирал, как будто мимоходом, спросил улыбаясь: "ну как отпраздновали вы рождение г. N?" Я обрадовался случаю как можно живее передать начальнику все слышанное, виденное и содеянное на сем пиршестве.
"Это все?" спросил адмирал с холодностью, которая меня поразила, - "и вам не стыдно, молодой человек, тщеславиться поступком, который всех вас срамит в глазах порядочных людей? Знаете ли вы, что такое церковь, когда обращаете её преступно в место вашего кощунства... Вы молоды, будьте осторожнее в выборе друзей и бесед ваших...
Этот урок так сильно подействовал на меня, что я отказался от театра, и мало-по-малу оставил большую часть членов этого общества. Хотя сим отречением я нажил кучу врагов и самого г. N., но я имел довольно силы этим пренебречь и обрёл ту выгоду, что этот случай направил мой ум и сердце к религии, и во всё течение жизни со стези религиозной я никогда не совращался...
Во второй день моего приезда в С.-Петербург встретился я с одним из наших офицеров. На вопрос его: "где ты остановился?" -"У Демута", - отвечал я.
– "Что платишь за обед?" - "Рубль". "Коли хочешь дёшево и славно отобедать за императорским столом, то приди завтра ко двору в 12 часов и стань у фонарика. Не забудь только взять 25 копеек".