Дед умер молодым
Шрифт:
— Родной, не к лицу тебе казаться мизантропом,— Зинаида Григорьевна забавно сморщила носик,—ты же любишь людей, быстро привыкаешь к новым людям... Федор Григорьевич рекомендует нам в спутники за границу Николая Николаевича Селивановского, опытного врача, человека, в общении очень приятного.
— Что ж, Федор Григорьевич дурного не посоветует.
И Морозов подумал: «Втроем, пожалуй, веселей будет
ехать». И вспомнил вдруг чью-то строчку: «одиночество вдвоем» — откуда она, кому принадлежит?
Доктор Селивановский, человек немолодой годами, но моложавый, был представлен Савве Тимофеевичу на следующий день. Молчаливый, отнюдь не лишенный чувства юмора, он оказался к тому же шахматистом и цветоводом-любителем.
Словом, еще дня через три, когда все трое — супруги Морозовы и доктор Селивановский — разместились в соседних купе международного вагона, Савве Тимофеевичу уже казалось, что с этим спутником он знаком давным-давно.
Из всех родственников пришел на проводы только Тимоша — так распорядилась Зинаида Григорьевна. Долговязый, худющий, в гимназической шинели, он показался отцу озабоченным совсем по-взрослому.
— Смотри, старшуха,— Савва Тимофеевич обнял сына,— главным остаешься в семье, и девочки, и малыш у тебя под началом теперь.
— Не беспокойся, папа,— Тимофей смотрел отцу в глаза твердым немигающим взглядом, как мужчина мужчине.
Когда поезд тронулся, о» с какой-то затаенной грустью еще с минуту шагал по платформе рядом с вагоном.
За окном промелькнули станционные строения Александровской дороги, мост через Москву-реку и вдали корпуса Трехгорной Прохоровской мануфактуры. Там, по слухам, тоже начиналась забастовка. Почитать о ней можно было, конечно, в московских газетах. Но печатное слово в последние дни не попадало на глаза Савве Тимофеевичу, как и почта вообще, в том числе и письма деловые. Чувствовал муж во всем этом заботливую руку жены.
В поезде же, наоборот, как это ни странно, изоляции от внешнего мира пришел конец. На перронах Смоленска, Минска, Вильно, Варшавы крикливые продавцы газет едва не влезали в открытые окна вагонов, и пухлая пачка бумаг, еще пахнущих типографской краской, постепенно заполняла купе.
Савва Тимофеевич быстро пролистывал газеты, скользил по заголовкам, изредка вчитывался в текст. Временами произносил вполголоса: «Ого-го... Интересно... Очень любопытно. Вот это — да!» Но в беседы со спутниками не вступал. Жена вязала. Доктор смотрел в окно. Новости не обсуждались, скорее всего потому, что они без обсуждения тревожили, будоражили, рождали бездну вопросов, ответы на которые надо было искать, конечно, не здесь, не в вагоне трансевропейского курьерского поезда.
До чего же труден и рискован многомесячный вояж эскадры вице-адмирала Рождественского с Балтики на Дальний Восток. Казалось, очень уж медленно плывут наши корабли вокруг Европы и Африки, через Индийский океан к Тихому. Что-то сулит русским морякам, усталым, вымотанным в долгом походе, скорая встреча с японским флотом? Он-то, конечно, и вооружен лучше, и снабжен всем необходимым, и, главное, полон сил, свеж, ибо действует вблизи своих баз!
Писали газеты и о новых забастовках во многих городах России, о стихийных бунтах крестьян и разгроме помещичьих усадеб в Прибалтике, Малороссии, Поволжье, в Тамбовской, Курской губерниях. Радовали вести из-за границы. Всеобщая конфедерация труда призывала французский пролетариат: «Союзу наших правительств с русским самодержавием надо противопоставить объединение народов».
В знак солидарности с жертвами «кровавого воскресенья» проходили манифестации во многих городах Германии, Италии, в Вене, Праге, Брюсселе.
И вместе с тем — это было видно и по газетам, и просто из окон вагона — зарубежная Европа жила своей размеренной, еще ничем не потревоженной жизнью.
Подумать только, всего лишь семь лет назад ехал через Европу, направляясь на Международную выставку в Чикаго. Тогда Никольская мануфактура, отмечавшая столетний юбилей, демонстрировала свои первоклассные товары, вместе с почетными дипломами, медалями, премиями.
Американские газеты с почтением писали о молодом русском фабриканте, чье имя и фамилия, совпадающие с наименованием известной текстильной фирмы «Савва Морозов, сын и компания», как бы олицетворяли бурный подъем деловой активности в России... А теперь едет за границу лечиться, отдыхать очень усталый, рано поседевший человек без определенных занятий. Как внезапно, неожиданно, чтобы не сказать катастрофически, изменилось все в его жизни... Не директор-распорядитель, отнюдь нет, хотя имя-фамилия его по-прежнему на всех фирменных вывесках Никольской мануфактуры, на всех рекламных ее проспектах...Там, на востоке, за полосатым шлагбаумом границы, и еще дальше за Москвой, в цехах орехово-зуевских фабрик и в деловых кабинетах правления, хозяйничают сегодня неприятные ему люди; еще недавно они искательно заглядывали ему в глаза, а теперь если и вспоминают его, то с усмешками снисхождения. И не в том тут беда, что вершат они дела фирмы, все эти Карповы, Назаровы, Диановы, Колесниковы, а в том, что враждебны они рабочему люду Вражда эта рождена трусостью и жадностью.
Конечно, они одобрили бы «матушку-благодетельницу» Марию Федоровну, если бы ей вздумалось объявить строптивого сынка «недееспособным», не просто отрешить его от дел, но еще и упечь в сумасшедший дом.
Итак, с точки зрения благонамеренного обывателя, он, Савва Морозов, капиталист, желающий жить в мире со своими рабочими, просто-напросто ненормален.
Но позвольте, господа, кого прикажете считать нормальным в это сумасшедшее время? Офицеров, которые приказывают солдатам стрелять в мирных сограждан на улицах столицы? Или генералов, которые за тридевять земель от России ведут войну под флагом «защиты Отечества»? Или царя с царицей? Или премьера Витте, кичащегося показным либерализмом?
Чем дальше уходил на запад поезд, оставляя позади и Ковенскую губернию, и Царство Польское, тем неотвязнее, настойчивей вспоминалась то Истра, то Клязьма, то еще бог весть какие безымянные речушки и поймы, родная земля...
«Обратиться по возвращении к спасительному земледельческому труду, как проповедует Лев Толстой?.. А ведь и он, величайший из современных художников слова, заблудился между своей философской Россией и сегодняшней реальностью. Осудить людей, борющихся против правительства, в «Times» и предлагать крестьянину-собственнику принцип общности земли! Не видеть в этом вопиющего противоречия Евангелию! Ибо: «Не о хлебе едином жив будет человек». Но и принять Евангелие, как источник чистой мудрости, уже не могу, перерос. Видение действительности в мало привлекательном всеобъемлющем разрезе мыслящим человеком делает его уязвимым со всех сторон. То ли дело Зина-насмешница, твердо знает, что хорошо только то, что нужно ей. И уж конечно не ударит супруга лицом в грязь и в Берлине, удостоится не только приглашения на раут к российскому послу, но, возможно, и на прием в императорский дворец у самого кайзера Вильгельма. Только бы нам не задерживаться долго в Берлине, только бы Зина поживей управилась там с многочисленными своими знакомцами...»
Увы, в Берлине пришлось остановиться на несколько дней. Их апартаменты в отеле сразу же привлекли немало гостей. Приложиться к ручке Зинаиды Григорьевны пожаловали и оказавшиеся здесь добрые знакомые — москвичи, питерцы — и дипломаты, и агенты промышленных фирм, и журналисты. Все расспрашивали о здоровье Саввы Тимофеевича, проявляли при этом поразительную осведомленность о событиях в Орехово-Зуеве. Отмечали с удовольствием, что смутьяны-забастовщики усмирены, хотя, по слухам, 1 Мая выходили рабочие на улицу с возмутительными песнями. Добавляли, что на сельском кладбище в кустарнике полицейские нашли припрятанные красные флаги с противоправительственными призывами. И будто был в Орехово-Зуеве крупней пожар, уничтоживший немало фабричных строений и жилья.