Дед умер молодым

— Очень просят принять... Дело, говорят, срочное. Сами-то так встревожены, лица на них нет...

И впрямь, Красин, всегда элегантный, подтянутый, невозмутимый, выглядел на этот раз необычно бледным. Рассказ его не касался дел на электростанции. О другом шла речь в то раннее утро.

Регулярно бывая в Москве на квартире писателя Леонида Андреева, у которого в последние дни заседали московские большевики — члены ЦК, он обычно приезжал к нему от Курского вокзала на извозчике.

— А вчера, представьте себе, Савва Тимофеевич, примечаю необычный пейзаж на Ямской улице...

— Хорошо вы сказали, Леонид Борисыч,— перебил Морозов, — пейзаж улицы, яркий у вас язык...

— Ладно, бог уж с ними, с пейзажем и языком,— торопливо продолжал Красин.— Вижу, подозрительный какой-то народишко толчется у андреевского дома. И окна ярко освещены, да... Ну, проехал дальше и пошел ночевать к брату. И, знаете, правильно поступил. Все наши московские чекисты арестованы были вчера вместе с Андреевым.

— Ясно, Леонид Борисыч,— Морозов вздохнул,— в Орехово вам теперь ни ногой... А я чем могу помочь?

— Становлюсь снова нелегальным, за границу, в Швейцарию надо уезжать. Выпишите, пожалуйста, бумагу мне на завод Броун-Бовери. Как раз время подходит третью турбину принимать.

После недолгого раздумья Морозов ответил:

— Вы правы... Таким срочным отъездом можно будет объяснить в Орехове ваше внезапное исчезновение...

И, достав фирменный бланк Никольской мануфактуры, набросал несколько строк: служебное поручение инженеру Красину. Спросил:

— Сегодняшним числом датировать?

— Лучше вчерашним, Савва Тимофеевич.

Красин добавил с усмешкой:

— Ну, хозяин, не поминайте лихом нерадивого работника...

И два человека, всегда прежде сдержанные в общении, даже суховатые, вдруг крепко обнялись¹⁶.

Долго смотрел Морозов в окно, провожая взглядом Красина, быстро шагавшего по улице, в этот час еще пустынной. И потом, проводя дни свои в одиночестве, вспоминал не раз то утро.

Где-то Красин теперь, в марте? Успел ли перейти границу?

И позвонил камердинеру:

— Ферапонт, одеваться!

Зинаида Григорьевна остановила мужа у выходных дверей. Остановила встревоженная. Обычно в столь ранние часы Савва Тимофеевич выходил на прогулку только в сад.

— Куда это ты собрался?

— На Остоженку, Кондратьева проведать.

— С чего это вдруг?

— А с того, Зинуша, что болен Василий Михайлович, третью неделю в постели...

О нездоровье Василия Михайловича Кондратьева, главного механика Никольской мануфактуры,— жестоко простудился он, когда гасили пожар на разработках торфа, — было известно и раньше. Но о том, что он болеет на московской своей квартире, Зинаида Григорьевна не знала. И теперь произнесла сочувственно:

— Обязательно навести, от меня поклонись...

Савва Тимофеевич думал о другом. Болезнь болезнью, со всяким может случиться. Но виноват он, Морозов, перед Кондратьевым, давним своим сотрудником и добрым знакомым, по-человечески виноват...

Прогулка пешком по бульварам — от Никитских ворот до Пречистенских — одно удовольствие. И получаса не прошло, как Савва Тимофеевич, прошагав по внутреннему двору доходного дома Варваринского общества, звонил в квартиру номер 61. Дверь открыла сама хозяйка Елена Гавриловна, миниатюрная сухонькая блондинка:

— Батюшки, какой гость!..

— К тому же и незваный.— Морозов поцеловал руку хозяйке, шагнул в переднюю, потрепал по курчавой русой голове Женю,— паренек надевал ранец, собираясь в гимназию.

В двери столовой, служившей хозяину также и кабинетом, показался Василий Михайлович в накинутом на плечи халате:

— Извините, Савва Тимофеевич, мое неглиже...

— Помилуйте, Василий Михайлович, что за счеты. На Клязьме случалось мне наблюдать вас и в костюме Адама.

— Да уж благодатное на Клязьме было житье,— поддержал шутку Кондратьев, вздохнув с грустинкой.

Сели пить утренний кофе. Слово за слово перебрали всех общих знакомых. Но о фабричных делах молчали. После долгой паузы Морозов произнес с усилием:

— Я, Василий Михайлович, знаете, зачем к вам пришел, не только о здоровье справиться. Прощенья у вас прошу.

Крупное, заросшее давно не бритой бородой лицо Кондратьева выразило недоумение:

— Вы у меня? За что же, Савва Тимофеевич?

— За грубость мою, за бестактность...

— Помилуйте...

— Нет, уж это вам меня осуждать или миловать.

Изменив обычной своей манере служебного почтения

к хозяину, Кондратьев сказал покровительственно, как старший младшему:

— Инженеру Красину по молодости лет надо бы еще поучиться у меня. А вы его на мое место назначили, вроде бы мне в укор. Что ж, Савва Тимофеич, в этом деле господь вам судья.

Хотел было Морозов сказать, что рад бы снова призвать Кондратьева ведать электростанцией, поскольку Красин нынче, как говорится, «в нетях», но вовремя сдержался. Вид у Василия Михайловича был такой болезненный, что неуместно и намекать ему о какой бы то ни было работе вообще. Заговорили о сыновьях: какие у кого наклонности. Морозовский наследник Тимоша еще далек от гимназического аттестата зрелости, но уже в университет собирается на физико-математический факультет.

— А я Евгения своего химиком мечтаю образовать, только вряд ли дотяну до его студенческой поры,— Кондратьев вздохнул и посмотрел на Морозова сочувствующим, оценивающим взглядом,— про себя знаю: в богатыри не гожусь... Да и у вас, Савва Тимофеевич, вид неважнецкий. Вам бы отдохнуть, за границу съездить.

— Собираюсь поближе к лету. Куда-нибудь на воды или на Лазурный берег.

Не предполагал тогда Морозов, что московская газета с черной траурной каймой, извещающая о смерти и похоронах инженер-механика Кондратьева, догонит его во Франции.

А Василий Михайлович, изнуренный болезнью почек, поглощенный своим недугом, и представить себе не мог глубину нервного расстройства Морозова. По поводу некоторой сумрачности его настроения думал: «Что ж,

трудно в конце концов крупному промышленнику сохранять деловую невозмутимость, ежели фирма терпит миллионные убытки от забастовки...» И сказал как бы в утешение:

— Что поделаешь, Савва Тимофеич, годов тому двадцать назад вашему батюшке тоже тяжко пришлось...

— Да, да, конечно,— Морозов рассеянно смотрел в окно на проталины в снеговом покрове крыш низеньких домиков — они сбегали от Остоженки под гору,— на далекий лед Москвы-реки, заметно сереющий под весенним солнцем. Произнес как бы про себя: — Два десятилетия — срок солидный. Мы с вами и поседеть малость успели, и полысели. Казалось бы, за это время промышленному сословию кое-чему научиться пора, поумнеть. Фабричный-то народ многому научился. Партия у них теперь есть, так и называется: Российская социал-демократическая рабочая партия. Прокламации, листовки ихние, наверное, попадались и вам. Все там толково объяснено. Спокойно так, по-научному, хоть и грубовато, конечно... А мы — хозяева, вкупе с властями, на что рассчитываем? Только на силу. На острастку, как мамаша моя изволит выражаться. Пугаем фабричный люд солдатней, казаками. Мало того, харчевые лавки позакрывали в Орехове. Не удивлюсь, если и там могут повториться питерские события.