Дед умер молодым

Какие мудрые, какие пророческие это слова, господа. И потому достойно прискорбия, что в устной своей речи досточтимый профессор придерживался иных, умеренных взглядов, ссылаясь при этом на предначертания покойного государя. Смею думать, господа, что мнение ученого не нуждается в подтверждении от лица монаршей власти. Ибо наука как высшее проявление разума свободна.

При последних словах оратора Менделеев, сидевший в президиуме, недоуменно кашлянул. По рядам прошелестели хоть и негромкие, но явно неодобрительные возгласы. А Морозов продолжал:

— Итак, с благодарностью пользуясь плодами мудрого государственного решения, действующего вот уже пять лет, мы вместе с тем обязаны подумать и о дальнейших шагах, которые способствовали бы укреплению российской промышленности. Как вам известно, господа, некоторые наши фирмы, и в числе их Никольская мануфактура, каковую я имею честь представлять, не только выдерживают конкуренцию с иностранными фирмами на внутреннем рынке, но и завоевывают рынок внешний. Могу сослаться на примеры Персии, Китая, где нашими тканями вытесняются английские товары,— Савва Тимофеевич сделал многозначительную паузу, потом сказал: — А теперь позволительно спросить: что же мешает российским фирмам по машиностроению, добыче угля, производству металла — я имею в виду не только местоположение этих фирм в пределах империи, но и преобладание в них нашего национального капитала,— что же мешает таким фирмам конкурировать с фирмами, кои полностью подчинены капиталу иностранному? — И, снова сделав паузу, ответил на собственный вопрос: — Да только нехватка у нас этого самого капитала... И вот думаю: нам нужны кредиты! Долгосрочные! И в первую очередь на ярмарку будущего года, чтобы показать: русские люди строят свое государство на железных балках, в новый, двадцатый век Россия, в отличие от Китая и Персии, подчиненных иностранному капиталу, вступит как держава промышленная, вооруженная техникой... Потому и прошу вас, милостивые государи, ходатайствовать перед министром финансов о новых кредитах, обязательно долгосрочных.

Первые ряды реагировали на эти слова редкими, несмелыми хлопками. Потом, однако, рукоплескания, постепенно нарастая, охватили весь зал. В президиуме как-то сама собой составилась группа, начавшая редактировать телеграмму в Петербург, в адрес Витте. Текст, продиктованный Морозовым, не вызывал существенных поправок.

Не прошло и двух дней, как из Петербурга пришел положительный ответ: ходатайство съезда о долгосрочных кредитах удовлетворено.

— Ну, поздравляю, Савва Тимофеич,— говорил Александр Валентинович Амфитеатров, заглянув на следующий день с визитом в морозовские апартаменты гостиницы «Россия» с букетом для Зинаиды Григорьевны.

Но хозяйку дома не застал — укатила на прогулку с петербургскими гостями. Зато хозяин, отдыхая после хлопотливого, по-летнему знойного дня, принял писателя с обычным своим радушием.

— Как я мог подметить на съезде, Савва Тимофеич, вы политик тонкий,— говорил Амфитеатров, разбавляя чай сливками.

— Не льстите, Александр Валентинович, я просто деловой человек.— И Морозов придвинул гостю ароматные сушки.

— Зачем скромничать, ваше степенство. Вот гляжу на вас и гадаю о мечтах, которые бродят в беспокойной вашей голове. Хотите из своих коллег воспитать третье сословие, наподобие французской буржуазии. Что ж, благородная задача!

Морозов смущенно отмахнулся:

— Столь далеко пока не заглядываю. Но в одном твердо убежден: торгово-промышленное сословие на Руси сильно не только мошной своей, но и сметкой. Не только капиталами, но и умами... Одна беда — культуры мало! Не выработало еще наше сословие сознания собственного достоинства, сословной солидарности... Все еще по Островскому живем... А уж он-то, Александр Николаевич, как нас расписывал, как срамил...

— Верно, Савва Тимофеич, по этой части отстали расейские купцы от европейских буржуа, пожалуй, на столетие.

— Догоняем помаленьку... Скоро догоним. Хоть и мешают нам в том господа губернаторы и министры...

Единственный в мире театр

Морозов искоса глянул на Станиславского, сидевшего рядом в директорской ложе. И сразу приметил: Константин Сергеевич вытирал платком потный лоб, а по гладко выбритой щеке сползала слеза. Вот ведь как: не в первый раз, конечно, режиссер смотрит свой любимый спектакль, но, как всегда, он глубоко взволнован, милый человек Костя Алексеев! Такой близкий, родной по духу, коренной москвич, русак с головы до ног.

А тем временем на сцене Федор Иоаннович, невысокий, щуплый, согбенный под тяжестью своих Мономаховых одеяний, восклицал под занавес:

— Боже, боже! За что меня поставил ты царем!..

Занавес сдвигался медленно, будто задерживаемый лавиной рукоплесканий, охватившей зал. Потом в наступившей на мгновенье тишине раздались исступленные выкрики;

' В этой главе использованы материалы книг К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве» и В. И. Немировича-Данченко «Из прошлого».

— Москвина! Москвина!

Морозов чуть тронул соседа за локоть, сказал восторженным шепотом:

— Да, это артист... Артист с большой буквы...— И, подождав, пока Станиславский вытрет глаза, спросил: — Откуда он у вас, Константин Сергеевич?

— От Корша, Савва Тимофеич...

— Поразительно... Колоссально!.. Сколько спектаклей у Корша я пересмотрел, видел, наверное, и его. Но там не приметил, не запомнил... Вы открыли его талант...

— Нет, куда уж мне,— устало возразил Станиславский,— за Москвина — Федора зритель должен благодарить вот его... — И кивнул в сторону открывавшейся двери. Там показалась холеная борода и щегольски вывязанный галстук Владимира Ивановича Немировича-Данченко.

Войдя в ложу, он приятельски обнял одной рукой Станиславского, другой — Морозова, произнес шутливо:

— Ну-с. Можно начинать заседание...

Сказал так, будто и не было никакого спектакля, будто и не бушевал сейчас зрительный зал, вызывая к рампе вслед за Москвиным и Вишневского, и Книппер, и Лужского, и Мейерхольда, и всех вместе участников спектакля.

Улыбаясь шутке Немировича, Морозов ответил:

— Да погодите вы, деловой человек, дайте жрецам Мельпомены насладиться триумфом. Ну, и меценату вместе со всеми порадоваться... Расскажите-ка лучше: как вам с Константином Сергеевичем удалось цензуру уломать? Ведь, насколько я знаю, трагедия «Царь Федор» была запрещена для сцены тому назад добрых тридцать лет, с той самой поры, как написал ее граф Алексей Константинович?

Немирович отмахнулся:

— Да уж пришлось политиканствовать в Петербурге. Дело это противное, грязное...

— Согласен, Владимир Иванович. Однако, думаю, и политиканством не стоит брезгать, коли служит оно хорошей политике. Успех ваш — это прежде всего большой моральный успех, нравственный... Да, да... Хоть и о давних исторических делах речь идет. Противоречия между государственной властью и человеческой совестью — проблема вечная. И тут, в трагедии своей, Алексей Толстой достиг, на мой взгляд, шекспировских высот. А вам всем, Художественному театру низкий поклон: поняли, раскрыли вы национальный русский характер... И еще: достоверно изобразили старорусскую жизнь. Нет на сцене и намека на традиционную оперную бутафорию.

Станиславский начал рассказывать, как труппа изучала русскую старину, путешествуя и в Углич, и в Ростов Великий, как художники старались понять житейский уклад той далекой поры, запечатлевая увиденное в эскизах для будущих декораций и костюмов.

Морозов слушал Станиславского не перебивая, иногда поглядывая на Немировича. Какие они разные, несхожие, эти двое, и как счастливо нашли они друг друга. Вспомнился Савве Тимофеевичу рассказ о первой творческой встрече Константина Сергеевича с Владимиром Ивановичем в ресторане «Славянский базар», когда сутки без малого провели они в отдельном кабинете, то дружески беседуя, то ожесточенно споря. И как Любимовка — подмосковная дача купцов Алексеевых — стала местом сборищ для молодых единомышленников — начинающих лицедеев, недавних любителей, только-только становящихся профессионалами. Конечно, редкостным обаянием обладают оба, если сумели сплотить такое дружное сообщество бескорыстных тружеников сцены...