Деградация и деграданты: История социальной деградации и механизмы её преодоления

В появлении декаданса есть своя «изюминка». При достижении совершенства отчасти объективно начинается вырождение первоначального посыла — канона. Лучшее — враг хорошего из-за слишком высокой планки, установленной классиками. Единственный способ обойти препятствие — использовать классику как сырье для умственно-эстетических упражнений (иногда и испражнений). Выгода очевидная: не надо придумывать свои сюжеты, образы, идеи, а, взобравшись на плечи гигантов, демонстрировать свое «эго». Что в наше время и делается, причем в форме «философского течения». Таким течением в наше время стал постмодернизм.

Обратимся к характеристике постмодернизма философами: «…постмодернизм представляет собой особое духовное состояние, которое может возникнуть… в самые различные эпохи, на их завершающей стадии… Именно общество потребления, основанное на принципе удовольствия, составляет один из главных устоев постмодернизма… В самом общем виде он выражает глубокое разочарование в итогах предшествующего развития… Постмодерный человек как бы утратил почву под ногами, оказался в невесомости…, из которого никак не может найти выход… Этика в постмодерновом обществе уступает место эстетике, принимающей форму гедонизма, где на первый план выходит культ чувственных и физических удовольствий… Даже научные теории, чтобы привлечь к себе внимание и получить признание, сначала должны стать модными. Их ценность зависит не столько от внутренних достоинств, сколько от внешней эффектности и привлекательности» (Философия: учеб. для вузов /под ред. В. В. Миронова. — М.: Норма, 2008, с. 299, 303, 304, 307).

В этой характеристике справедливо подчеркивается, что в постмодернизме нет ничего принципиально нового, чего не было бы в прошлые эпохи. Постмодернизмом окрестили то, что ранее называли декадансом. В основе постмодернизма лежит энергетический принцип: «еще хотим, но уже не можем». Интеллектуалам еще хочется заниматься искусством, но они уже не могут создать великие произведения — нет идей, нет новых образов. Остается паразитировать на классике, а также «структурировать» ее, разлагая «семантически», формируя «новый дискурс». Внешне все выглядит импозантно, умно и отчасти творчески. Одним из первых героев современного постмодернизма стал Энди Уорхол, который ничего нового не создавал, зато «инсталлировал» уже созданные вещи и смыслы. Он брал этикетки супов фирмы «Кэмблелл» и творил на полотне из них цветастую цепочку. Брал фотографию харизматической Мэрилин Монро и тиражировал ее образ в разных цветовых гаммах. Частность стала серийностью. Этот принцип был распространен и на классику. Э. Уорхол — пионер эстетизации снижения уровня культуры через придания высоким образцам попсовый доступности. Его дело было подхвачено индустрией. Так образ Моны Лизы через тиражирование превратился в принадлежность обихода. Ее изображение можно тиснуть где и на чем угодно, хоть на туалетной бумаге. Сейчас на арт-рынке незамысловатые, но якобы философско-философско-глубокие творения Уорхола продаются за миллионы. А что делать, если новых истинно творческих идей нет и уже, похоже, не будет? И все же это лучше, чем переход на следующий антипассионарный принцип бытия: «не можем и не хотим». Постмодернизм — хоть какой-то выход из положения в условиях угасающей пассионарности. Раз не может создать ничего равнозначного «Джоконде», пусть будет ее литография в качестве арт-хауза.

Но наиболее значимой «визитной карточкой» постмодернизма является культурологическая операция снятия проблемы противостояния добра и зла, заменой ее «инсталляцией» и «перфомансом». Об этом будем говорить ниже, отметим лишь, что в отличие от прежних волн декаданса, характерной особенностью нынешнего является эстетизация криминалитета. Что делать, если криминальные авторитеты и просто преступники являют собой едва ли последними пассионарными личностями (пассионарий всегда готов пожертвовать собой, а разве преступник не делает этого постоянно?) Отсюда прямой путь к апологии их «духовной жизни», чем активно занимались и занимаются многие известные западные кинорежиссеры, включая таких мэтров как Ф. Коппола, М. Скорсезе, К. Тарантино.

Культура позднего Рима пошла по пути эстетизации жестокости. Кровавые гладиаторские бои стали любимым зрелищем римлян. В наше время возникла аналогичная тенденция в искусстве. Демонстрация жестокости в фильмах стало обыденностью. Зрительский «болевой порог» неуклонно опускается ниже уровня сострадания. Эстетика жестокости вполне может перерасти в смакование садизма. Правда, можно оспорить, что это относится к деградации. В Средние века горожане Европы с удовольствием смотрели публичные казни — отрубание голов, четвертование, сожжение, и ничего, создавали понемногу современную гуманистическую цивилизацию. Но в те времена гуманизма практически не было, он пробивался сквозь толщу варварства, а ныне наоборот, гуманизм девальвируется. Он либо варваризируется через эстетику жестокости, либо доводится до утонченности, что может стать прологом к апологии садизма.

На первый взгляд парадоксально: чем травояднее современная сверх- гуманизированное западное общество, тем больше насилия и жестокости на экранах и в литературе. Причем показательно, что создают фильмы с лошадиными дозами жестокости не автократисты, не фашисты, а режиссеры и писателя с наилиберальнейшими политическими убеждениями. Происходит компенсация убывающей пассионарности, но не в жизни, а в иллюзорной реальности.

Наступление «культурных» деградантов

Есть фильмы, оставляющие зрителя холодными. Есть картины, которые как бы заряжают энергией. Есть фильмы «вампирические», вызывающие у зрителя депрессивное состояние. «Депрессивный кинематограф» часто относится к категории «фестивального кино». Эти ленты получают кинопремии, однако успеха в прокате не имеют не только из-за сложности формы, но потому, что они «не добрые», а похожи на работу патологоанатома. Отчего так происходит?

Искусство развивается, пока художник знает, как и во имя чего созидать. Если это знание теряется — искусство попадает в тупик. Возникает вопрос-проблема: а для чего всё? Что можно еще сказать? кому? зачем? Коммерсантам от искусства проще — они знают ответ: искусство нужно, пока приносит деньги и славу (точнее, «культ»), а слава нужна потому, что приносит дополнительные деньги. А для настоящего художника потеря перспективы созидания — создания нового качества в сфере духовного творчества означает идейно-философский кризис и творческую неудовлетворенность. Выход ищется разными способами, включая «эксперименты». Так объективно появляется развилка: либо уходить в коммерциализацию, либо — в декаданс.

Коммерческие художники зарабатывают деньги, приспосабливая искусство к вкусам «низших» и «массовых» слоев общества. Хотя общедоступное искусство необходимо, как говорящее с людьми простым языком, удовлетворяющее потребность в эмоциях, но все дело в мере. Угроза деградации возникает тогда, когда художник, отказавшись от принципиального постулата культуры — поднимать людей до своего уровня, опускается до «масс». И степень спуска зависит от того культурного уровня, которое удалось достигнуть в «пассионарное» время. Тем же, кто не хочет «идти в народ», но уже не может создавать новое качество, остается «чистое искусство». Начинается процесс, который можно охарактеризовать, как доведение всего прежде созданного до особого состояния — до утонченности.

Стремление к совершенству — качество любого настоящего художника. Но декадентская утонченность — это реакция на спад, на приближающееся умирание. Это последнее «прости и прощай». Остается довести до максимального развития ранее созданное, но без прежней потенции прорыва к новому качеству. Само по себе уточенное изображение проявлений жизни не говорит о декадансе. Сложное творчество Тарковского или Бергмана — это не декаданс, а философия в образах искусства. Граница начинает проходить в сфере созидания. Утонченности декаданса присуща патологичность. Декаданс жадно интересуется своим будущим — смертью, распадом, социальным гниением, а потому маргиналами — наркоманами, людьми с психическими проблемами, особенно склонными к суициду, серийными убийцами и т. п. Возникает своеобразная «эстетика патологии». Былой гуманизм Шекспира, Микеланджело и Толстого шаг за шагом мельчает, пока не превращается в эстетизированные помои.

Декадансу сказать людям, обществу по большому счету нечего. Остается единственное оправдание — утонченность в использовании приемов «подачи материала»: литературного, изобразительного, пластического, и тем получить похвалы узкого круга критиков и почитателей. А потом уйти в легенду. Если последнее удастся, то по их творчеству будут писаться монографии, защищаться диссертации, составляться антологии (опять же для узкого круга интересующихся). Если нет, то декаденты разделят судьбу представителей массового искусства — уйдут в небытие.

В период энергетического, пассионарного подъема созидание воспринимается, как данность, как само собой разумеющееся проявление человеческого Разума. Искусство дышит созиданием, как человек воздухом — то есть естественно. Зато в период энергетического спада созидательная деятельность начинает ослабевать, вплоть до того рубежа, когда становится непонятен сам принцип созидания. Декаденты пытаются созидать, но у них это получается натужно, фальшиво. Положительный финал в произведении выглядит как бодрячество. Чтобы не выглядеть бесталанным остается одно — эстетизировать немощь, и тем оправдать собственное социальное бессилие. Поэтому критики и обозначают культуру постмодерна, как многообразие мнимости.