Декоратор. Книга вещности

— Ещё бы. Райх, ученик Фрейда. Уже покойный. Перед войной несколько лет прожил в Норвегии. Когда я изучал психиатрию в 1970-е годы, им увлекались все поголовно, особенно его психологией тела и сексуальной энергией. Формулируя в двух словах, он считал, что секс спасёт мир.

— И ты скрывал от меня такой метод?

— Райх был противоречивой личностью. Уехав в США, он увлёкся экспериментами, за которые в конце концов попал в тюрьму. Да и его свобода секса оказалась не по зубам пятидесятым годам.

— Теперь слушай: у меня есть клиент, то есть заказчик, для которого я отделываю дом. И он желает иметь встроенный оргонон. Тебе это о чём-нибудь говорит?

Фруде заходится хохотом.

— Мне это говорит о том, что твой клиент скорее мой.

— Это я начинаю понимать.

— Короче: в своих поздних работах Райх постулировал наличие некой особой энергии, которую он называл оргонной. Конструкция, о которой ты говоришь, представляет собой аккумулятор этих оргонов. Идея такова, что человека запирают в этом шкафу и его оргонная энергия восстанавливается.

— Это электронный аппарат?

— Нет, это шкаф особой конструкции. Дело в том, что в пятидесятые годы Райх был осуждён американским судом. В приговоре говорилось, что оргонной энергии в природе нет, поэтому оргононы запрещаются.

— Прости, не понял. Зачем запрещать то, что не работает?

— Если я правильно понимаю, Райха осудили по статье о шарлатанстве. Как бы за торговлю лекарственным средством, которое не оказывает обещанного лечебного эффекта.

— Он запрещён в Норвегии тоже?

— Нет, у нас всё гораздо веселее. Оргонная энергия была открыта, то есть придумана, короче, это случилось, пока Райх жил в Норвегии, в эмиграции. Некий психиатр Ула Ракнес свёл знакомство с Райхом и осуществил на практике некоторые его изыскания. В том числе завёл аккумулятор оргона. Когда мне было лет десять, газеты раздули ужасную шумиху из визита Шона Коннери в Осло. Он приезжал инкогнито, чтобы посидеть в шкафу у Ракнеса. Он был в психическом разбалансе по случаю своей отставки из Джеймсов Бондов.

Хуже и хуже.

— Но ты считаешь это чушью?

— В серьёзных кругах отношение такое.

— Если я всё-таки соберусь строить шкаф, можно будет добыть описание?

— Это не проблема. В мои студенческие годы в меде на кафедре физиологии был оргонон. Возможно, он там так и стоит. Кроме того, я совершенно уверен, что Ула Ракнес опубликовал труд по теории оргона. И его легко найти в университетской библиотеке. Если ты дойдёшь до строительства шкафа.

— Хочешь верь, хочешь нет, но с этого я и живу. Хоть какое-то разнообразие после саун. Тебе построить такой шкафчик, раз уж всё равно я этим занимаюсь?

— Спасибо, я пока обхожусь. Но могу я попросить тебя дать телефон этого заказчика?

— Обет молчания, прости.

— И у тебя. Слушай, у меня пациент...

— Один короткий вопрос.

— Очень короткий.

— Тебе известна фирма «Интерфарма»?

— Лекарственная?

— Не уверен, хотя по названию похоже.

— Никогда не слышал.

— О'кей, спасибо за помощь, Фруде.

— Мы увидимся во вторник?

— И будем переполнены оргоном!

Вывод: едем в университетскую библиотеку. Если Карл-Йорген Йэвер желает сидеть в собственной вилле работы Арне Корсму в шкафу под струёй эфемерного оргона, мы сервируем ему такой деликатес. Лишь бы деньги платил. Мне доводилось слыхать о фантазиях похлеще. В Осло — не скажу, где именно, ибо речь о чужом пациенте — живёт один владелец фирмы, он трудится в точной копии Овального кабинета.

Я задумываюсь, где расположить сей оргонон. Every home schould have one. Если человек залезает в него голяком — а всё указывает в этом направлении, то место ему рядом с ванной и спальней. То есть на втором этаже. Ещё куда ни шло.

— Должен признаться, известие об убийстве Джанни Версаче я воспринял с благодарностью, — говорю я.

— Прекрати, — сердится Катрине.

— Почему? — спрашивает Ульрик.

— Мне кажется отвратительным превращение модельера в разновидность поп-идола. Ситуация, когда дизайнер ассоциируется не с тем, что он сделал, а с именитостью своих клиентов, безумна сама по себе. Тем более когда клиенты — особы царственные или выставляющие себя таковыми. Хотя я считаю Версаче превосходным рубашечником, да и вообще у него много интересного. Но в последние годы он стремился потакать самым невзыскательным вкусам. Что ты станешь, к примеру, делать с пляжным полотенцем а-ля обои Версальского дворца?

— Может, вытрешься? — предлагает Ульрик.

— Это общеизвестная историческая банальность, что «Король-солнце» и его двор не ходили по пляжам. Они вообще почти не мылись. В свете этого такая расцветка полотенца не просто китч и пошлость, но китч, пошлость и нелепость, как телефон в интерьере рококо. Если человек клепает такое, значит, он перестал спрашивать с себя строго. Мне кажется, под напором шумихи в прессе у дизайнеров искажается самооценка. Они поступаются своим призванием. И скатываются к производству всякой мишуры. По этой части Версаче оказался одним из худших.

— Сигбьёрн имеет в виду, что, если ты дошёл до уровня мишуры, тебе же лучше, чтоб тебя пристрелили, — подводит итог Катрине.

— Хотя ты чуть перегибаешь палку, но я действительно не знаю, куда бы он подался после нескольких провальных коллекций с позолотой и греческими богами. Некоторым образом, он сам свёл себя в творческую могилу, что более или менее совпало по времени со смертью физической. В этом есть поэзия на манер угасания титанов Возрождения. Как если бы он нарисовал и запустил в массовое производство собственный мавзолей.

— Кстати, — добавляю я, — раз уж они занялись санацией, могли бы заодно прикончить Жан-Поля Готье.

— Уймись наконец! — злится Катрине.

— Какое здание самое красивое в мире? — спрашиваю я несколько минут спустя. — Учитывая все категории.

— Но виденное своими глазами?

Субботний вечер, мы сидим в кафе с Катрине и Ульриком Йессеном, её приятелем. Этот административный директор крупного рекламного агентства один из самых небезынтересных в кругу её детских друзей. Мы с ним часто ведём долгие дискуссии о дизайне и архитектуре, очень его увлекающей. А знаний ему не занимать.