Дела семейные

Дядя Жора поцокал языком, давая понять, что пупок всамделишно кронштадтский, и он признает его старшинство и художественное превосходство над своим пупком. Но поцокал твердо, чтобы никто не подумал, будто он считает себя салагой и сдается.

— Тамара, два чая и блюдечко лимона с сахарком! — вернувшись за стол, сказал в трубку замминистра. — И соедини меня с НИИ онкологии в Песочном. А за тобой, едрен-батон, — он строго посмотрел на дядю Жору, — направление!

«Вот мы какие, кронштадтцы! — ликовал дядя Жора, обнимая отца. — Друг друга не бросаем, и своих в обиду не даем! Пупок у нас, как пропуск! Понадобится, до самого верха дойдем!»

Мама пролежала в Песочном всю зиму, весну, и только в июне, когда на деревьях затрепетали настоящие упругие листочки, нам ее отдали — худую, но с повеселевшими глазами. Мама прекрасно могла идти и сама, но папа взял ее на руки, поцеловал и понес в дядижорину «Волгу» с оленем на капоте. Он улыбался и что-то негромко говорил ей. Мама обвивала руками папину шею и кивала в ответ. Я нес сзади мамины авоськи и пакеты. Цветы она оставила в палате…

Мама обнялась с дядей Жорой, тетей Зиной, и мы поехали. Мама была непривычно худенькая, и мы втроем сидели на заднем сиденье, осторожно обнимая ее и придерживая на поворотах.

Врачи сказали отцу, что лечение было своевременным и потому успешным, рецидива болезни быть не должно.

…В то лето кончился мой переходный возраст, осенью я пошел в девятый класс, и кронштадтские пупки уже не раздражали меня, не представлялись глупыми играми взрослых людей, а кронштадтцы стали казаться мне самыми достойными и авторитетными людьми…

_2002 г.

РАКИ

Рыбалка была страстью и гордостью дяди Жоры, его большой, но неразделенной любовью. По рассказам дядьки, близнеца моего отца, в процессе лова ему всегда сопутствовала удача, — он тягал налимов и хариусов, греб садками лещей, поднятых со дна специальной электроудочкой, гарпунил острогой гигантского лосося, шедшего на нерест в узких прибалтийских речках и которого невозможно было втянуть в лодку, не вырвав кусок мяса, а потому, вонзив кованый наконечник в спину, рыбу отпускали, чтобы поутру найти ее обессиленной в камышах — по красной тряпке, привязанной к рукоятке остроги. На северных морях, куда дядька ездил испытывать секретные изделия своего КБ, он бочками налавливал пикшу и зубатку. В звенящих ручьях Кольского полуострова брал крупную форель до ста штук зараз. Но как только дело доходило до доставки улова в дом, удача отворачивалась от дяди Жоры, и он приезжал пустой, без единого рыбьего хвоста.

Хитрые выдры, караулившие дядю Жору, перекусывали крепкую веревку, и на дно уходил привязанный к дереву садок с дневным уловом. Или переворачивалась лодка, и гигантский балтийский лосось, таивший в своем чреве ведро красной икры, неожиданно оживал и, залепив дядьке на прощание хвостом по физиономии, уплывал залечивать рану в глубину речного омута — дядька давал трогать вспухшую от удара челюсть и демонстрировал тете Зине пустую пачку анальгина, которую ему пришлось съесть, пока он на своей «Волге» с фигуркой оленя на капоте добирался до Ленинграда. Слежавшаяся в кармане пачка имела вид бесспорного вещественного доказательства, и тетя Зина нежно охала: «Ой, бедный наш Волчок! Волчку было больно. Сейчас я ему компресс поставлю…» Два бочонка засоленной зубатки, приготовленные к отправке поездом Мурманск-Ленинград, бесследно исчезали с балкона общежития судостроительного завода. Тощий и злой медведь на глазах у дяди Жоры жадно расправлялся с его уловом миноги, толстея на глазах и не реагируя на предупредительную стрельбу из ракетницы, которую дядя Жора производил с дерева на противоположном берегу речки.

Сентябрь стоял теплый, ясный, грибной, и отец, решив, наконец, отведать грандиозных уловов брата, сказал, что неплохо бы нам втроем отправиться на рыбалку — столь заманчиво дядя описывал новое рыбное место, открытое им совместно с доктором наук Н. совсем неподалеку от нашей дачи в Зеленогорске. Я только что вернулся из колхоза с картошки, и до занятий в институте оставалось несколько дней. Мы сидели на улице за столиком, и одинаковые ковбойки, подаренные братьям-близнецам, усиливали их не размывающееся с годами сходство. Ковбойки подарила бабушка, — ей хотелось, чтобы сыновья, как и прежде, продолжали жить дружно. «Ты, главное, наведи нас на место, — сказал отец, — а сохранность улова я гарантирую». — «Ха! — подмигнул мне дядя Жора. — И наводить нечего. Готовь тару! Завтра едем!»

…Дядя Жора, чтоб все видели, кто тут главный, сидел на корме лодки, катал желваки, сплевывал в воду и поглядывал в бинокль. Мы с батей гребли.

Мы плыли по мелкой извилистой речушке, чтобы попасть в озеро, где огромные щуки закусывают раками и не могут уесть их даже в три приема — такие мощные раки водились в том озере. Мы собирались брать и раков и щук. Для раков были заготовлены круглые сетчатые рачевни и вонючие мосталыги, которые дядя Жора достал по блату — всего за бутылку водки в мясном подвальчике напротив вокзала. Мосталыги дядя Жора сунул в мой рюкзак, в десятый раз пояснив, что раки обожают тухловатое мясо. Пока мы ехали в автобусе, дядя Жора успевал заигрывать с кондукторшей, прикладываться к фляжке с венгерским капитанским джином, отдающим можжевельником, и развивать тему раков. Он значительно вскидывал палец и говорил столь уверенно, словно прожил с раками на дне озера не один год, и они, признав его за своего, поведали ему о своих гастрономических пристрастиях. Более того, из рассказа дяди Жоры выходило, что он собственными глазами видел, как огромных усатых раков, с которыми он сдружился, поедают гигантские щуки. И теперь дядя Жора выдавал эту тайну подводного царства мне, своему единственному и любимому племяннику. Отец, привалившись к окошку, делал вид, что дремлет, но иногда фыркал от смеха, не вмешиваясь в рассказ.

Мы вышли из автобуса, спустились к реке, дошли шелестящей тропинкой до мостков, и дядя Жора в пять минут добыл лодку. Пьянющий мужичок, которому дядя Жора взялся внушить, что мы прибыли от Валентина Моисеевича и нам требуется лодка, несколько раз падал в мелкую воду, пытаясь артистически обвести рукой весь наличный маломерный флот, и дядька, налив ему стакан джина, оставил его в покое, посадив на пенек и отвязав первую попавшуюся лодку. Лодка текла, и было непонятно, кому ее возвращать.

— Левый табань, правый загребай! — скупо цедил команды дядя Жора, и лодка с шелестом въезжала в камыши. — Салаги! — не теряя капитанского достоинства, журил нас дядя Жора. — Левый — это не тот, кто от меня слева, а который сидит с левого борта. Выгребай назад. Дружно — раз! Не брызгаться! Полный вперед! — И подкалывал отца, не отпуская от глаз бинокля: «Какие у нас преподаватели, такие и студенты — лево от права отличить не могут, а собираются коммунизм построить…»

Удивительно, но мы с отцом, прекрасно зная, кто считается левым и правым гребцом, не сговариваясь, решили, что дядя Жора попросту перепутал ракурс и сделали поправку на его утомленность джином и дорогой.

Над озером стоял туман, и дядя Жора, отпустив бинокль, принял решение держаться левого берега, который по его воспоминаниям был холмист и лучше подходил для лагеря.

— Тут боровики размером с солдатскую каску, — сказал дядя Жора, когда лодка, влажно шелестя песком, ткнулась в берег. — И ни одного червивого. Вылезаем!

— А змеи тут водятся? — как бы между делом спросил я.

— Ха! — гордо сказал дядя Жора, словно он их и выращивал. — Не змеи, а одно загляденье! Толстые, метра по полтора. Гадюки!

Пока мы с отцом разводили на пригорке костер и ставили палатку, дядя Жора пробежался по лесу и принес несколько дрябловатых от сентябрьских заморозков боровиков и кучку переросших свой калибр красных, которые тут же принялся чистить и кромсать в котел, приговаривая: «Рыбки-то еще наедимся, а вот грибная солянка на ужин в самый раз…»

Дядя Жора сказал, что хорошее начало полдела откачало. Теперь, главное, хорошенько поесть, опустить в озеро раковни и ночью вставать по очереди, чтобы вытащить раков. А щук наловим на утренней зорьке. Подъем будет в пять утра, без всякой пощады! Он изготовил несколько жердин, привязал к ним у света костра раковни и закрепил в них шелковой бечевой мосталыги. Придирчиво понюхал белеющие на дне сеток кости, словно сомневался, достаточно ли они вонючи для его друзей-раков, показал нам большой палец и спустил устройство на дно озера рядом с перевернутой на берегу лодкой. Лодку мы по настоянию отца перевернули, чтобы ее не увели.

— Кирилл, ты как самый трезвый, следи за снастью, а мы с твоим батькой пока вмажем под соляночку.

Я тягал раков через каждые пять-десять минут и, осторожно собрав их в темной траве, бежал с ведром к костру, чтобы похвастаться уловом. Отец с дядей Жорой, хохотали, как мальчишки, и сожалели, что прихватили мало укропа и прочих специй — если дело пойдет такими темпами, то часть раков придется варить по-простому, в соленой воде. Когда их набилось целое ведро, дядя Жора высыпал шуршащих раков в полиэтиленовую скатерть, завязал морским узлом и положил за палатку, чтобы свет костра не будоражил озерных жителей, и они лежали бы тихо в ожидании пахучего укропного кипятка. Я продолжал дергать с неглубокого дна раковни, отец светил мне фонариком, раки, учуяв неладное, разбегались от белевшей кости к краям сетки, дядя Жора колдовал над закипавшим в ведре рассолом, напевая про грека, ехавшего через реку, и раки, которых я теперь вываливал на одеяло, норовили сбежать к воде и расползались по траве. На всякий случай я срезал палочку с рогатинкой на конце и ходил с ней, как со стеком, постукивая по голенищу кирзового сапога.