Дела семейные

В силу своей выпуклости, живот у дяди Жоры был больше, чем у моего отца, и я завидовал Катьке, которой доставалась лишняя площадь для рисунков. У моего родителя живот был плоский, ограниченный сверху густыми волосами и мне приходилось просить отца хоть немножечко раздуть его, чтобы прорисовать детали битвы красных конников с беляками, освещаемой прожектором нашего бронепоезда. Помню, когда Катька ходила на пляже еще в одних трусиках, она намазюкала химическим карандашам на брюхе задремавшего батяни такое, что очнувшийся от вскрика жены дядя Жора, прикрыл руками живот и тут же вбежал в воду, а тетя Зина, нашлепав заревевшую Катьку, сказала что-то про извращенные наклонности. Рисунка мне разглядеть не удалось, потому что дядя Жора уплыл с ним на вторую отмель и там оттер его мелким песочком.

— Где она могла это видеть? — возмущенно шептала тетя Зина.

— На заборах и не такое увидишь, — пожимал плечами дядя Жора. — Может, ее в кружок рисования отдать? По-моему, у нее цепкий глаз художника.

Прогуливаясь по Зеленогорскому пляжу с дядей Жорой, отцом и Катькой, мы иногда встречали мужчин с похожими, вытаращенными, как глаз, пупками, и тогда возникал неспешный уважительный разговор:

— С какого года? — весело спрашивал дядька, разглядывая пупок, словно это была редкая «Медаль за участие в русско-японской войне». — Ага, с тридцать восьмого! Это когда родилку уже из флигеля перевели. Видишь, Сережа, какой аккуратный ободок?

— Вижу, — наклонялся к пупку отец. — Ручная работа, военврач первого ранга Сапожников. Правильно?

— А в какой школе учился? — продолжал расспросы дядя Жора. — Ясно. А кто физику преподавал? Химера? Странно, почему же я тебя не помню… Ах, эвакуировали… Тогда другое дело.

Мы с Катькой стояли рядом, и я, глядя на разинутый от удивления рот сестрицы, был готов провалиться сквозь землю: получалось, что я как бы и не сын своего отца, не племянник своего замечательного дяди Жоры. У них пупки, что надо, класс! а у меня скучная мирихлюндия!.. Я начинал мрачно ковыряться в песке и осуждал маму, которая не догадалась съездить на денек в Кронштадт, чтобы родить меня там и позволить врачам завязать мне пупок симпатичной блямбочкой.

Если отец сидел со своим пупком более-менее тихо, то дядя Жора создал на этой почве нечто вроде клуба. Его члены перезванивались и обменивались визитами. Примерно раз в месяц дядя Жора выводил свою команду в новую баню с бассейном на углу Марата и Стремянной. Отец ходил на эти сборища, но держался в тени своего брата-близнеца, чей пупок все признавали за № 1, эталонный.

Несколько раз отец брал меня в эту веселую мужскую компанию. Они до одури хлестались вениками в парилке. По очереди ныряли в бассейн и зубами доставали со дна белую эмалированную кружку. Сидели, набросив на плечи простыни, и вспоминали детство, проведенное в Кронштадте — война, блокада, эвакуация, возвращение на остров… Пили водку с пивом и воблой. Звонко хлопали себя по пуговицам в центре живота. Хохотали. Хвалили дядю Жору, собравшего их всех вместе. Вспоминали, кто куда разъехался, и кого еще надо привлечь к их избранной компании.

Крепких сорокалетних мужиков связывало место и время рождения, я любил их, как любил отца и дядю Жору, но перестал ходить с ними в баню. Это был их мальчишник, и я чувствовал себя на нем лишним. Они подмигивали мне, хлопали по плечу, по-свойски сталкивали с бортика бассейна в воду, нещадно лупили веником, как лупят только своих, но я видел их соскальзывающие на мой живот взгляды и читал в них разочарование: хороший ты парень, но пупок не наш…

Отец с дядей Жорой, кажется, поняли меня. Надо жить с тем пупком, что есть, — решил я.

Мы приехали к дяде Жоре и позвонили.

Тетя Зина в знак протеста смотрела телевизор. Я на всякий случай передал ей привет от мамы, и она выдавила из себя улыбку.

Дядя Жора расцвел при виде брата и повел нас к столу, за которым сидел кряжистый, как сосна в дюнах, капитан портовского буксира Феодосий Федорович. Вид у него был усталый, но он бодрился: таращил глаза и старался улыбаться. Седые с зеленью волосы были расчесаны на прямой пробор. Мне показалось, появление отца его несколько обеспокоило.

— Кронштадец кронштадтца не бросит! — громко, чтобы слышала тетя Зина, объявил дядя Жора и показал отцу и своему гостю, чтобы они поскорее расстегнули рубашки и предъявили друг другу пупки. — Нас так мало осталось, что скоро в красную книгу заносить будут!

Смотрины к бурной радости дяди Жоры состоялись, и он предложил выпить по колявочке за флотскую дружбу. Они выпили, и Феодосия Федоровича прорвало: буксирный капитан смотрел на братьев вытаращенными глазами, зажмуривал то один глаз, то другой, рявкал тосты за Кронштадт, Купеческую гавань, Морской собор, и вскоре попросился домой, признавшись, что у него обнаружилось не синхронное двоение в глазах, и он очень опасается за свое дальнейшее морское здоровье.

Феодосия Федоровича мы с отцом отвезли на такси к причалу, откуда стартовали на Кронштадт белоснежные «Метеоры». Он вышел из машины, глотнул свежего балтийского ветра, крякнул, обнял нас на прощание и радостно сообщил, что двоиться в глазах вроде бы перестало.

Матрос-билетер отдал ему честь у трапа, и скоро капитан буксира уже махал нам из ходовой рубки «Метеора», и за его спиной виднелись два четких профиля в белых фуражках.

Когда корабль, отдав швартовы, начал отползать от причала, отцовский пупок был удостоен трех прощальных гудков. Их дали по блату друзья буксирного капитана. Может, у них тоже были особые пупки, — не знаю. Отец взял под козырек темно-синей в крапинку кепки, привезенной из командировки в Польшу, а я просто помахал рукой веселому дядечке в раскрытом окошке рубки. Он что-то кричал нам и потрясал сжатым кулаком. Наверное, про кронштадтцев, которых не так и много на белом свете…

И мне нестерпимо захотелось, чтобы когда-нибудь и в мою честь прогудел пароход, и мой друг потрясал на прощание сжатым кулаком…

2

Лет в четырнадцать-пятнадцать, в том возрасте, который принято называть переходным, я неожиданно возненавидел эти дурацкие петровские пупки. Они стали казаться мне нелепыми, глупыми, а люди, которые выставляют их напоказ и кичатся ими, — недостойными уважения. Я перестал ходить с отцом и дядей Жорой на пляж, а мыться предпочитал в ванной.

Меня раздражало, когда отец с дядей Жорой суетились с устройством на работу какого-то пьяницы-такелажника только на том основании, что его пупок был завязан не так, как у всего человечества. Прямо какой-то орден кронштадтских пупковладельцев! Чушь! Глупость!

Или похороны трамвайщика, после которых отец простудился и слег с бронхитом, потому что хоронили на горушке старинного шуваловского кладбища, а потом вся кронштадтская команда сидела на бережку озера с поминальными скатертями и, выпив, полезла купаться, чтобы блеснуть своими фиговинами в центре живота. Хорошо, никто не утонул. А потом они мокрые ходили искать то место, где стоял плавучий ресторан, в котором Блок написал про пьяниц с глазами кроликов. Дядя Жора неделю хрипел, как старый граммофон, а батя кашлял так, что отскакивали поставленные на спину банки. Кому это надо? Как я понял, дядя Жора с отцом занимали в этой компании самые высокие ступени социальной лестницы, и все норовили их о чем-нибудь попросить. Отсюда и долгие вечерние перезвоны, когда телефон занят, и пацаны не могут до меня дозвониться…

Мама заболела как-то внезапно, сразу осунулась, потускнела глазами и подолгу сидела в кресле, поглаживая кошку Сильву, словно болело у Сильвы, а не у нее. По осторожным разговорам отца и дяди Жоры я понял, что дела плохи. Анализы никуда не годятся, специалистов нет, а к тем, которые есть, не пробиться. А лечить надо быстро, на ранней стадии болезни.

Маму положили в больницу на Березовую аллею, и по названию клиники я догадался, что у нее может быть рак.

— Сейчас это лечат, — уверенно говорил отец. — Есть химиотерапия, есть облучение…