Делакруа

Спустя некоторое время умерла мадам Лавалетт, мать Жозефины Форже.

С концом наполеоновской Франции в сущности закончилась и ее жизнь. Она не жила больше, непостижимым образом сохранив в своем облике отражение блеска и величия Первой империи. Для Эжена вместе с мадам Лавалетт канул в вечность целый пласт его собственной жизни, освещенный тем же огнем, тем же пафосом. Эжен полагал, что отпевание, которое происходило в крохотной церкви, неприлично, он был не доволен тем, что адъютант императора приехал на похороны не в парадной форме и не в придворной карете, — ни Жозефина, ни ее сын, внук г-жи Лавалетт, не могли понять, чем он так возмущается.

Он хотел было произнести речь над могилой, но равнодушная аудитория раздражила его.

Вернувшись, он застал дома письмо, извещавшее его о смерти г-жи Гиймарде, вдовы посла Французской республики в Мадриде, матери Феликса и Эдуарда. Феликса давно не было уже в живых — он умер совсем молодым.

Вместе с Эдуардом они пришли в ризницу церкви на кладбище в Пасси, чтобы подписать акт о смерти. Когда-то муж покойницы, г-н Гиймарде, подписывал акт о его рождении.

Постепенно все уходило, постепенно заканчивалось.

«Мой бедный Судье приходил повидаться со мной сегодня; я был очень рад ему. Он стар и болен. Он счастлив своими детьми, но все же очень одинок. У него нет никаких развлечений и утешений».

У Эжена не было ни детей, ни семьи — Женни не в счет. У него была только работа, одна только живопись.

«Надо работать так много, как только можно; в этом вся философия и единственный способ устроить свою жизнь... Если бы у меня хватило сил, я покидал бы работу только для еды и сна».

Сражение продолжалось, ядра рвались. В только что отстроенном роскошном особняке через два месяца после свадьбы умер Бальзак. В 1856 году умер Гейне.

Но зато в 1853 году родился Ван-Гог, а весной 1857-го к Делакруа в мастерскую на улицу Нотр-Дам де Лоретт явились два хорошо одетых молодых человека и отрекомендовались: один — Антоненом Прустом, другой — Эдуардом Мане. Уже тогда оставалось всего несколько лет до той поры, когда Эдуард Мане станет одним из величайших художников Франции.

Молодых людей настойчиво предупреждали, что Делакруа очень замкнут и пугающе холоден. Однако он их принял довольно приветливо и на их просьбу разрешить им копировать «Ладью Данте» ответил очень любезным согласием. Он их расспрашивал, кто из художников им особенно нравится, и в заключение, когда они уже стали раскланиваться, он им сказал примерно следующее; «Нужно созерцать Рубенса, вдохновляться Рубенсом, копировать Рубенса. Рубенс — это бог».

Эдуард Мане предпочитал испанцев, и, кроме того, он обожал современный ему Париж: прохожих, мальчишек, пьяниц, бездельников, девиц самого различного типа, включая и самый низменный, лодочников, содержателей бистро и их посетителей. Нет, он отнюдь не разделял скептицизма и тем более ненависти старого мастера, который, вернувшись из тихого милого провинциального Страсбурга, куда он ездил навестить кузена Ламе, написал ему из Парижа: «В вашем мирном городе все мне казалось исполненным покоя; здесь же на всех улицах я вижу печать лихорадочной тревоги, и даже все окружающие улицы и дома кажутся зараженными ею. Этот новый мир, который пробивается к жизни сквозь руины нашего — плох он или хорош, — как вулкан под ногами и не дает перевести дыхания никому, кроме тех, кто, подобно мне, смотрит на себя как на постороннего всему, что совершается... Я еще не решился ни разу пройтись по улицам Парижа — такой ужас наводят на меня лица всех этих проституток и негодяев».

Эдуарду Мане по молодости, может быть, проститутки казались красавицами, что касается негодяев, то, вероятно, он не был достаточно зорок, чтобы отличить их в сияющей, шумной парижской толпе.

Эдуард Мане был неутомимым фланером — день-деньской он шатался по бульварам и смотрел, рисовал, снова смотрел, рисовал без конца. О, это было поистине новое поколение. Новее даже Курбе. Быстро все отходило, откатывалось, оказывалось неожиданно прошлым.

В одном из Салонов через несколько лет Эдуард Мане выставит «Олимпию» — девку с бульваров, возлежащую на кровати.

Поднимется, естественно, неописуемый вопль: «Никогда и никому не приходилось видеть чего-либо более циничного, чем эта «Олимпия». Это самка гориллы, сделанная из каучука и изображенная совершенно голой...», и пр. и пр. в этом же роде.

Даже Курбе неодобрительно отнесется к «Олимпии»: «Это плоско, здесь нет никакой моделировки! Это какая-то пиковая дама из колоды карт, отдыхающая после ванны!»

На это Мане, с которым связываться было опасно, ответит: «Курбе надоел нам в конце концов со своими моделировками! Послушать его, так идеал — это бильярдный шар».

Так. Для них и Курбе устарел. Ну, знаете ли...

В 1859 году Мане первый раз представил свою работу на жюри Салона. Это был «Любитель абсента» — для молодого человека, право, подходящий сюжет. Жюри единодушно отклонило работу. Только один голос был против. Это был голос Эжена Делакруа.

Буквально через неделю после своих проклятий Парижу он записал в дневнике: «Я очень высоко ставлю новую французскую живопись. Она во многом превосходит то, что ей непосредственно предшествовало. Все, что идет вслед за Лебреном, и, главное, весь восемнадцатый век есть не что иное, как банальность и практическая изощренность. У наших же современников глубина замысла обнаруживается даже в их ошибках».

Он ведь и сам делал современную живопись, в высшей степени новую, дерзкую и отважно перекликающуюся через восемнадцатый век с Рубенсом, со всем Возрождением, как Эдуард Мане перекликался с Веласкесом и Гойей.

1 января 1861 года он записал в дневнике: «Начал этот год как всегда, работая в церкви. Я разослал лишь визитные карточки и проработал весь день. Счастливая жизнь! Неоцененная награда за мнимое одиночество!.. Живопись притягивает к себе и мучает меня на тысячу ладов, как самая требовательная любовница; в продолжение четырех месяцев я с раннего утра убегаю из дому и спешу к этой околдовавшей меня работе, как к ногам страстно обожаемой возлюбленной...»

Эжен Делакруа работал в капелле Ангелов парижской церкви Сен-Сюльпис. Он должен был расписать две стены и купол: «Изгнание Гелиодора из храма», «Борьба Иакова с ангелом» и «Архангел Михаил, поражающий демона».

Мастеру было шестьдесят три года, он был замкнут, и важен, и полон достоинства. Он любил работать в капелле по воскресеньям — торжественная и строгая музыка его вдохновляла. Но аббат Кокен, кюре церкви Сен-Сюльпис, не мог потерпеть такого кощунства: в воскресенье надо молиться, а не работать. Он запретил церковному сторожу пускать Эжена и Андрие в капеллу. Тогда мастер, уходя отсюда накануне, в субботу, соорудил из старой метлы, нескольких кистей и своего плаща чучело, к которому приспособил палитру. Таким образом, если смотреть через замочную скважину, создавалось полное впечатление, что у стены работает человек.

В воскресное утро сторож, придя, чтобы отпереть капеллу, и обнаружив Делакруа уже работающим, стал стучать. Ему, естественно, не открыли. Он позвал кюре, и они вместе принялись взламывать Дверь. Подоспевшие как раз к этому моменту Делакруа и Андрие застали их на месте преступления.

С тех пор Делакруа не мешали.

Через пятьдесят с лишним лет после того, как Эжен Делакруа закончил росписи в капелле Ангелов, действующие лица романа Анатолия Франса «Восстание ангелов» — художник-реставратор папаша Гинардон, аристократ, живший в особняке неподалеку от церкви Сен-Сюльпис, Гаэтан д’Эспарвье и наследник аббата Кокена кюре Патуйль — встретились в этой капелле.