Дело об «Иррегулярных силах с Бейкер-стрит»

К глубокому моему сожалению, я не могу описать молодого человека, стоявшего в дверях. Он был примерно моих лет или немногим моложе, среднего роста, темноволос и одет совершенно неприметно. Замечательно в нём было лишь то обстоятельство, что он опирался на костыль, зажатый в левой подмышке, хотя левая нога его неискушённому глазу казалась вполне нормальной.

— Два-два-один-бэ? — произнёс он.

— Да, — отвечал я.

По некой причине этот ответ словно удручил его.

— Спасибо, — проговорил он и повернулся, собираясь уйти.

Мне это показалось непонятным. Новый номер дома, 221б, был чётко указан цифрами, недавно нанесёнными на притолоку. Какой смысл звонить в дверь, чтобы узнать этот номер, а затем уйти, получив подтверждающий ответ?

Тогда мне пришло в голову единственно возможное объяснение. Очевидно, это замечание служило своего рода знаком или паролем. Я не мог представить, зачем кому-либо посылать мне секретное сообщение; но не мог я также представить, почему, если в этот дом послано секретное сообщение, мне не следует пытаться его перехватить.

Кажется, есть только один логичный ответ на «221б», и я его дал.

— Бейкер-стрит, — проговорил я.

Молодой человек тут же повернулся ко мне, опираясь на костыль, и сказал:

— Но собака ночью никак себя не вела.

— Это-то и странно, — автоматически отвечал я.

(И здесь, наконец, надо мной берёт верх опыт учёного. Для пользы тех, кто не состоит в наших рядах, я должен добавить, в качестве устной сноски, что этот фрагмент диалога является известным отрывком из приключения с «Серебряным» — быть может, самым знаменитым примером того словесного ответного удара, который отец Нокс именует шерлокизмом, хотя я нахожу более подходящей иную форму, «шерлокол».)

Молодой человек улыбнулся, и эта улыбка оживила его столь обыденное лицо, проявив за ним личность. Уверен, я бы узнал его, если бы мне показалось, что он улыбается, тогда как в спокойном состоянии лицо его могло принадлежать кому угодно. Ибо эта улыбка слегка нарушала равновесие черт лица и превращала его обычную, неприметную физиономию в странную маску, наполовину дружелюбную и наполовину грозную.

— Пойдёмте со мной, — проговорил он.

Осознание Макбетом непреодолимой силы крови столь же приемлемо к любому предприятию, не принадлежащему к нашей обычной сфере деятельности. Приступить к какому-либо необычному действию означает окончательное признание того факта, что вернуться вброд труднее, чем пройти вперёд. [62] Я ответил на знак ответным знаком, и теперь я испытывал странное желание последовать за гонцом и постичь смысл этого любопытного эпизода. Итак, чувствуя, что вся моя тоска — неопытность и робость новичка, я последовал за ним на тротуар.

62

Здесь и до конца абзаца — неточные цитаты из «Макбета» У. Шекспира (акт 3, сцена 4) в переводе Б. Пастернака.

На обочине стояло жёлтое такси. Молодой человек с костылём подошёл к машине и открыл дверь. Даже в тот момент мне должно было это показаться странным, но такси — редкое явление для людей на жалованье доцента. Лишь позднее я вспомнил, что дверь всегда открывает водитель, а не пассажир.

— Садитесь в авто, — сказал молодой человек — или, по крайней мере, так я тогда решил. Теперь я не столь уверен. Я колебался, и он нетерпеливо прибавил: — Чего мы ждём? Ирландская девица сказала мне, что вы поторопитесь, а вы топчетесь тут. Залезайте!

По некой абсурдной причине замечание это задело меня. Я залез в такси.

Внутреннее его пространство, по контрасту с ярким солнечным светом снаружи, казалось столь тусклым и тёмным, что первое время я был неспособен что-либо различить. Я слышал, как залез мой спутник, слышал, как завёлся мотор, но лишь когда мы тронулись с места, я действительно смог разглядеть интерьер салона.

Увиденное повергло меня в изумление. Я был в коробке, в давящей, тесной коробке. Не было ни окон, ни откидных сидений, ни счётчика, ни связи с кабиной водителя, короче говоря, ничего от интерьера обычного такси. Крошечный и пыльный шарик электрического фонаря в потолке давал слабый свет, позволявший мне что-то различить, а неясное жужжание надо мной наводило на мысль о некоем вентиляционном устройстве.

Но ещё более природы этого транспортного средства удивлял тот факт, что я был в нём один. Мой спутник незаметной наружности и незабвенной улыбки куда-то исчез, хотя я мог поклясться, что слышал, как он залезал внутрь. Однако он оставил на память о своём присутствии сувенир — костыль.

Не могу сказать, каковы были первые мои мысли по осознании своего затруднительного положения. Вне всякого сомнения, преобладала тупая растерянность. Страх, и это я могу сказать при всей своей скромности, не проник в мой ум. Страх подразумевает убеждённость и веру, а вся эта ситуация была столь неожиданна, столь фантастична, что не могла вызвать нечто большее, нежели удивление и любопытство.

Я не мог различить улиц, по которым мы ехали, но постоянные рывки машины говорили мне, что мы движемся извилистым и окольным путём, ещё более извилистым, нежели повороты улиц в этом районе. Мне подумалось, что, вполне возможно, водитель предпринимает все меры предосторожности, чтобы избавиться от ожидаемого хвоста, если мне позволено будет употребить этот термин.

Поначалу я подумывал запоминать эти повороты на случай, если позже понадобится проследить дорогу, но через пару минут понял всю неосуществимость этой уловки. Мы проделали не менее дюжины поворотов, прежде чем я начал вести им счёт; а если исходная точка совершенно неизвестна, что пользы от самой точной записи дальнейшего?

Вместо этого я обратил своё внимание на сам автомобиль, предварительно установив точное время и, исходя из него, примерное время нашего отъезда с Ромуальдо-драйв, 221б. В тот момент было 8:18; должно быть, мы покинули дом около 8:15. Подсчёт минут без часов никогда не входил в число моих достижений. Мне говорили, что можно этого достичь, считая шимпанзе; но эта идея выглядит неправдоподобно.

В этот момент машина почти на полминуты остановилась — вероятно, на светофоре. Это был замечательный шанс открыть дверь — не то чтобы у меня хоть в малейшей мере возникло намерение пренебречь внушениями своей чувствительной природы, покинув такси; я всего лишь хотел взглянуть, где мы находимся, дабы возобновить свои наблюдения с некой надеждой на их успешность.

Но дверной ручки не было. Наличие там двери было очевидным фактом; я по-прежнему был существом из плоти и крови, хотя вероятность, что я ещё долго буду оставаться таковым, разумный человек счёл бы небольшой, и я едва ли мог попасть в этот короб сквозь твёрдые стены. Но дверь, по всей видимости, открывалась лишь снаружи; здесь, внутри, я был зажат, заперт и заключён куда надёжнее, чем крыса в ловушке.

Я ненадолго задумался о крысах и заинтересовался, как бы психолог, например, мой факультетский друг профессор Джанкарелли, оценил мой IQ в данный момент, ведь IQ низших животных, по-видимому, оценивается преимущественно по их способности ускользать из запутанных ловушек. Однако ловушка психолога, подобно кроссворду или детективному роману, должна основываться на предпосылке, что возможное решение существует; а чем дольше я рассматривал совершенно пустой салон этого такси, тем больше приходил к выводу, что решение этой задачи сопоставимо с квадратурой круга. Достопочтенный Дерринг Дрю, привычный к таким ситуациям, несомненно, рылся бы в своих карманах, пока не отыскал бы подходящий инструмент, с помощью которого мог бы освободиться; но беглый осмотр моих собственных карманов не дал ничего, кроме ручки, карандаша, расчёски, носового платка, записной книжки, связки ключей, нескольких случайных заметок по делу и кое-какой мелочи. Укорив себя напоминанием, что достопочтенному Деррингу, вне всякого сомнения, хватило бы ключей и автоматического карандаша, я с сожалением сложил скудные находки обратно в карманы и повернулся, чтобы осмотреть единственный осязаемый предмет в интерьере этого такси — костыль.

Взяв его в руки, я сразу ощутил необычайную его лёгкость. Он выглядел так, словно был изготовлен из дерева, но теперь, держа его в руке, я мог видеть, что это обман с помощью хитроумного лака. Костыль изготовили из некоего лёгкого металла, и, судя по тому, что я мог различить в месте скола лака, то был алюминий.

Вы помните, что в заглавии этого приключения я упомянул «алюминиевый» костыль, поскольку едва ли можно было ожидать, что я пренебрегу удивительным совпадением собственного опыта с заглавием одной из многочисленных нерассказанных историй Ватсона. Но для американца слово «алюминий» труднопроизносимо, и, надеюсь, я буду оправдан по любому обвинению в непоследовательности, если в основной части своего повествования постараюсь избегать этого слова.