Дело об «Иррегулярных силах с Бейкер-стрит»

* * *

Тишина встретила завершение необычайного повествования Дрю Фернесса — тишина, нарушенная громким взрывом смеха Отто Федерхута. Копна седых волос австрийского юриста трепетала от ритмичного веселья, сотрясавшего всё его тело.

— Это уже слишком! — выдохнул он. — По-всякому меня называли. Еврейской собакой меня называли, когда я выносил по всей справедливости решение против какого-нибудь могущественного гауляйтера. Атеистом меня называли, и красной поганкой называли, и московской шлюхой. Ко всем этим именам я привык; их истеричная неточность меня уже не забавляет. Но что теперь меня назовут нацистским агентом — Herr Professor, вы великолепны!

— Обвинение выглядит, по меньшей мере, странным, — улыбнулся доктор Боттомли. — Возможно, Фернесс, нам лучше отложить конкретные обвинения до тех пор, пока мы не выслушаем все рассказы о своих приключениях.

Дрю Фернесс выглядел сильно удручённым подобной реакцией.

— Так вот зачем, — вставила Морин, чтобы умерить его смущение, — вы звонили сегодня мне на студию.

Но это упоминание смутило его лишь сильнее.

— А… да, — нерешительно признал он. — Естественно, я… то есть, конечно, я хотел проверить свой опыт со всех сторон, и, так сказать, всё, естественно, указывало, что мне надо попытаться выяснять, где вы… Другими словами, поскольку я больше не знаю ирландок…

— Короче говоря, — вмешался доктор Боттомли, — вы, Фернесс, чертовски беспокоились о девушке и хотели узнать, всё ли с ней в порядке.

— Стоит ли выносить эти нежные признания на свет, доктор? — протянул Харрисон Ридгли. — Пусть профессор, если хочет, скрывает свою тайную страсть; не заставляйте беднягу обнажать душу.

— Стоит отметить, — назидательно начал Джонадаб Эванс, — определённый любопытный параллелизм приключения, о котором мы только что услышали.

Дрю Фернесс благодарно взглянул на него; этот суховатый эрудированный голос нёс долгожданное облегчение от неудобных рассуждений Боттомли и Ридгли.

— Холмсианство испытанного опыта заходит глубже просто алюминиевого костыля, паролей и фамилии Олтемонт. Соедините украденную тайну субмарины и избавление от тела, помещённого на крыше вагона, и что вы получаете?

— Бог мой! — вскричал Фернесс. — Я об этом в таком ключе не думал. Конечно! Когда вы рядом, то трудно анализировать так ясно; но параллель налицо.

— К чему? — практично спросил сержант Ватсон.

— К «Чертежам Брюса-Партингтона», — возбуждённо пояснил Фернесс. — Те же самые детали — конечно, разные по применению, но по сути своей…

— Опять Холмс? — терпеливо спросил Ватсон.

— Да.

— О, — сказал сержант и умолк.

— А теперь, лейтенант… — начал доктор Боттомли, но тут же оборвал себя. — Где, чёрт возьми, лейтенант?

Все уставились на пустой стул позади Морин.

— Не знаю, — неуверенно выговорила она. — Он выскользнул как раз, когда Дрю заканчивал рассказ. Я…

— Я здесь, — сказал из дверей Джексон. — Не беспокойтесь — с моим исчезновением никакой мелодрамы. Я просто хотел позвонить — не то чтобы я не доверял вам, Фернесс; но от проверки вреда не будет.

— И вы установили?.. — спросил Боттомли.

— Патрульная машина подобрала Фернесса именно так, как он говорит, а история мужчин, сбежавших из пустого дома, и брошенного там костыля, зафиксирована в отчёте.

— Просто подтверждающая деталь, — пробормотал доктор Боттомли, — хотя едва ли в том смысле, в каком Пу-Ба использовал эту фразу. [71] А теперь, джентльмены, с вашего позволения слово имеет председательствующий. Полагаю, что, исходя из строго хронологического порядка, мой рассказ идёт следующим. Мрмфк.

71

Пу-Ба — персонаж комической оперы У. Гилберта и А. Салливана «Микадо» (1885), надменный бюрократ, занимающий сразу много постов.

Он осторожно разгладил эспаньолку, оправил пиджак и разжёг сигару-торпедку.

Глава 12 Приключение с усталым капитаном, повествование Руфуса Боттомли, д-ра мед.

Будь я проклят, если стану мешать сам себе кипой бумаг. Если я вообще учёный, то я говорящий учёный — из тех, что проводят вечера с товарищами, вооружившись сигарой и пивной кружкой, и живым словом решают литературные, политические и медицинские проблемы мира. Знаю, я прославился как литератор, издав «О. В. П.», — но чёрт меня подери, если я знаю, как я пришёл к тому, что написал эту переоценённую гору жидкой кашицы, вполне здоровой, как медицинское питание, но тщательно переваренной и отрыгнутой для любознательных посторонних. Ещё меньше я понимаю размер моих гонораров.

Это не притворное смирение. Я горжусь собой не меньше, чем мой сменщик на этой трибуне. Я люблю хвастаться своим знанием Холмса, своим знакомством с лирикой времён Реставрации (не говоря уже о другой лирике, не столь традиционной) и, прежде всего, завитком своей эспаньолки и её насыщенно-коричневым окрасом. Я никогда не забуду пинок, который отвесил рекламному агенту, желавшему получить мой отзыв о краске для волос «Коричневая звезда», ибо каждый волосок этой чудесной резвой кущи, леди и джентльмены, естественен в своей красоте.

Выражение ваших лиц напоминает мне, что человек, заранее печатающий свой рассказ, будет, скорее всего, придерживаться, по крайней мере, своей темы. Принимаю ваш негласный упрёк и тщусь пресечь свои скитания. Но ад и смерть, друзья моя! Буква убивает; кроме того, это фантастическое дело уже превратилось в такой запутанный лабиринт обходных путей, что ничто уже нельзя назвать не имеющим отношения к делу вовсе. Меня ничуть не удивило бы, если бы именно тот факт, что моя чудесная борода имеет естественный окрас, и стал тем ключом, что отопрёт всю тайну этой галиматьи. Мрмфк! Но постараюсь быть прямолинеен.

Кажется, я встал в то утро вторым из нашей группы. Собственно говоря, спускаясь по лестнице, я видел, как Дрю Фернесс выходит в парадную дверь, и задался вопросом. Несомненно, сегодня я далеко не в последний раз задался вопросом о Дрю Фернессе.

Звучит зловеще, не так ли? Нагнетание тревоги, угрозы и всё такое. Но это чертовски хорошо послужит Фернессу после того, как он выставил нашего бедного седогривого Федерхута нацистским шпионом прямо-таки великанских пропорций.

Не буду подробно описывать свой завтрак, однако воспользуюсь случаем поздравить миссис Хадсон с её штрейзелем — куском одновременно столь нежным и столь сытным, что… мне не достаёт слов в моей импровизации; я не могу завершить это предложение ни эмоционально, ни грамматически. Но примите, моя дорогая миссис Хадсон, мою глубочайшую признательность. Я сильно подозреваю, что кулинарное мастерство хорошей матери взяло в вас верх над всеми диетическими принципами, преподаваемыми в школах.

Не думая ни о том, чтобы сбежать из-под бдительного надзора в этом доме, ни о том, чтобы отправиться навстречу приключениям, я, позавтракав, вышел из парадной двери. Поступил я так лишь потому, что первая за день сигара всегда вкуснее на свежем воздухе. Но не успел я затянуться хотя бы трижды, как началось приключение.

Начало его было довольно тихим — таким тихим, что душа куда чувствительнее моей едва ли почувствовала бы в утреннем воздухе аромат приключения. По Ромуальдо-драйв шёл мужчина — плотный, хорошо сложенный, примерно моих лет. Увидев меня, он свернул с тротуара и направился по дорожке к двери. Как я уже сказал, он выглядел хорошо сохранившимся, но в то же время прискорбно усталым. Крепкие руки его безвольно свисали по бокам, а ноги тяжело волочились по дорожке.