Дело

Он звонил на одной ноте. Было без пяти минут десять, а мы должны были собраться в профессорской в десять ровно. Я шел через прохладный, пустой, залитый солнцем двор; резкий, дребезжащий звон отдавался в голове. В дверь, которая вела в профессорскую, только что прошел в развевающейся мантии Артур Браун. Я последовал за ним и в вестибюле попросил мантию для себя.

Колокол только что начал звонить, но четверо старейшин и Доуссон-Хилл были уже в сборе и стояли между столом и окнами. По вечерам в этой комнате ярко освещен бывал только стол, все же остальное тонуло в полумраке. Утром картина менялась. Прекрасно отполированное палисандровое дерево отражало лучи света, освещая все вокруг, за окном сверкала на солнце зеленая лужайка. У стола стояли семь кресел — четыре спинками к окнам, остальные спинками к камину. На столе, как во время заседаний совета колледжа, перед каждым креслом был расстелен лист промокательной бумаги, лежал блокнот для заметок, ручка со стальным пером, набор карандашей. Возле места ректора, помимо устава колледжа, возвышалась громадная книга в кожаном переплете с золотым тиснением на корешке, похожая на старомодный гроссбух, лежала стопка тетрадей Пелэрета, еще одна книга потоньше, зеленая и тоже с золотым тиснением, и по меньшей мере три большие папки, туго набитые разными бумагами.

Я подошел к ним. «Доброе утро!» — раздавалось со всех сторон. У меня мелькнула мысль, что, будь на их месте мои деловые знакомые, они обязательно обменивались бы сейчас рукопожатиями, нов колледже руки друг другу пожимали раз в год, не чаще, встретившись впервые в начале учебного года. Артур Браун заметил, что день сегодня получше. Найтингэйл сказал, что и мы наконец заслуживаем немного хорошей погоды.

Внезапно колокол смолк; в первый момент безмолвие ощущалось как пустота. Спустя несколько секунд башенные часы колледжа начали отбивать десять, и тотчас же издали, словно эхо, им начали вторить все остальные часы Кембриджа.

— Что ж, господа, — сказал Кроуфорд, — я думаю, приступим.

Держась очень прямо, мягко ступая, он подошел к своему креслу. Справа от него сел Уинслоу, слева Браун; Найтингэйл устроился с правого края, рядом с Уинслоу. Они заняли места со стороны окон. Кроуфорд указал на кресло напротив Брауна:

— Садитесь вон там, Эллиот!

Место Доуссон-Хилла было напротив Найтингэйла и Уинслоу. Седьмое кресло, стоявшее между креслом Доуссон-Хилла и моим, как раз напротив ректора, предназначалось, как объявил Кроуфорд, «для тех, кого вы пожелаете опросить в нашем присутствии».

Кроуфорд сидел массивный, идолоподобный и смотрел прямо перед собой не моргая, словно у него не было век.

— Я попрошу казначея, — сказал он, — исполняющего обязанности секретаря суда старейшин, зачитать нам последнее постановление.

Похожая на гроссбух книга была передана через Уинслоу Найтингэйлу, который принял ее с улыбкой — с довольной улыбкой человека, который испытывает чрезвычайное удовольствие от всего происходящего, с радостью принимает участие в ритуале. На Найтингэйле под мантией был новый темный костюм, крахмальная белая рубашка и галстук-бабочка, одет он был как на свадьбу. Он читал:

«Заседание суда старейшин состоялось двадцать второго апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года.

Присутствовали: ректор, мистер Уинслоу, Мистер Браун, доктор Найтингэйл.

Постановили: Невзирая на решение суда, указанное в постановлении от пятнадцатого апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, суд старейшин готов продолжить расследование по делу об увольнении доктора Д. Дж. Говарда в присутствии юрисконсультов».

Постановление подписано всеми членами суда.

— Это все, ректор, — сказал Найтингэйл.

— Благодарю вас, казначей, — сказал Кроуфорд. — Считаю, что дальнейшие объяснения излишни. Считаю также, что вынести это постановление нас вынудили обстоятельства. Как ректор, я не могу прибавить что-либо к этому на данном этапе. Вместе с нами заседают наши юрисконсульты. Я уже объяснил им, — и думаю, они со мной согласны, — что задача Эллиота — представить нам доводы для отмены объявленного членам совета колледжа решения. Эллиот, мы вас слушаем.

Я ожидал более длинного вступления и начал вяло. Я взглянул на Брауна. Он улыбнулся мне, но взгляд за очками был острым и настороженным. Этого так просто не проймешь. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, воротничок подпирал толстые щеки, делая его похожим на колледжских инспекторов с портретов восемнадцатого столетия; под складками жира намечалась твердая линия подбородка.

Я начал осторожно, примирительно. Я сказал, что в этом деле нельзя рассчитывать что-то кому-то доказать; чем больше вы вдумываетесь в него, тем непонятнее оно кажется. Неоспоримо в нем только одно — был совершен научный подлог, подлог, если можно так выразиться, преднамеренный. Этого никто не станет оспаривать. Я упомянул, что вчера вечером мы с Доуссон-Хиллом сошлись на том, что этот вопрос нужно рассматривать, как «общее исходное положение».

— Я подтверждаю это, ректор, — небрежно пробормотал Доуссон-Хилл с другого конца стола.

— Конечно, — сказал я, — подлог такого рода — событие в достаточной степени невероятное; оказавшись перед лицом этого невероятного события, не только судьи, но и все ответственные члены колледжа почувствовали, что они поставлены в тупик. То же чувство было и у меня; в какой-то мере я так до сих пор и не отделался от него. Единственное существенное расхождение между судом и некоторыми членами совета заключается в том, что, стараясь объяснить необъяснимое, они избрали различный подход. Версия самого Говарда, когда я услышал ее впервые, показалась мне совершенно нелепой, но против воли я, как и другие, постепенно, шаг за шагом, пришел к мысли, что в ней есть известный здравый смысл, что, во всяком случае, здравого смысла в ней больше, чем во втором предположении.

Я наблюдал за Брауном, который не сводил с меня глаз. Мне показалось, что враждебнее глаза его не стали. Пора, подумал я. Поэтому без всякого перехода я объявил второй вопрос, который мы решили рассматривать как «общее исходное положение». Если бы фотография, исчезнувшая из тетради Пелэрета, № 5, — я указал на стопку, лежащую перед ректором, — находилась на месте и если бы эта фотография оказалась поддельной, тогда, ничего не поделаешь, пришлось бы признать, что она, вне всякого сомнения, была подделана Пелэретом.

— Не возражаю, ректор, — сказал Доуссон-Хилл. — Правда, я несколько удивлен, что Эллиот употребил эту странную гипотезу в настоящем контексте.

— Но вы согласны с тем, что я сейчас сказал? — спросил я. — Я не истолковал превратно ваших слов?

Как я и думал, Доуссон-Хилл согласился. Раз уж он взял на себя какое-то обязательство, врожденная порядочность никогда не позволила бы ему отказаться от него впоследствии.

Когда он пустил шпильку насчет странной гипотезы, я взглянул на Найтингэйла, который вел протокол заседания. Если не считать мимолетной саркастической усмешки, выражение лица его оставалось неизменным; густые волнистые волосы, блестящие и, для шестидесятилетнего человека, удивительно белокурые, казалось, излучали свет на темном конце стола. Как и подобает исполнительному секретарю, он не покладая рук вел записи.

Я продолжал: кто же совершил подлог? Говард? Или — все мы не задумываясь отвергли сначала это предположение, но затем некоторые из нас не сочли возможным продолжать и дальше упорствовать в этом — Пелэрет? Как я уже говорил, я не надеюсь доказать, что подлог был совершен Пелэретом. И вряд ли вообще кто-нибудь в состоянии доказать это. Самое большее, на что я мог рассчитывать, это убедить их, что такая возможность существует и что, поскольку она существует, им следует задуматься — вправе ли они губить чужую карьеру. Я ничего не смогу доказать, сказал я. Все, что я считаю разумным предложить вниманию суда, это задать несколько вопросов и уточнить две-три неясности.