Дело
Шрифт:
— Это пока все, Эллиот?
— Считаю, что для начала этого достаточно, ректор, — ответил я.
Я говорил не больше десяти минут.
Кроуфорд спросил Доуссон-Хилла, имеет ли он сказать суду что-нибудь? Нет, ответил Доуссон-Хилл, он сохранит свои замечания, если таковые у него будут, до тех пор, пока суд не выслушает показаний членов совета, приглашенных Эллиотом.
У Кроуфорда был довольный, спокойный вид.
— Ну что ж, — сказал он, — при таких темпах нам понадобится совсем немного времени, чтобы покончить с этим делом. Затем он добавил: — Между прочим, Эллиот, есть один вопрос, по которому я хотел бы знать ваше мнение. Вы повторили предположение, которое и прежде высказывалось суду так же, как и мне частным образом, — так вот, если я правильно вас понял, вы повторили
30
пробный шар (франц.).
— Нет, ректор, — ответил я, — боюсь, что вы истолковали их правильно.
— Тогда вот по этому поводу я и хочу знать ваше мнение, — сказал он. — Как ученый, скажу, что мне очень трудно представить себе такую возможность. И я считаю, что не должен скрывать этого от вас. Разрешите мне напомнить вам, что Пелэрет пользовался некоторой известностью среди старшего поколения членов нашего колледжа. Я допустил бы преувеличение, назвав его самым выдающимся среди ученых колледжа нашего времени…
У меня невольно мелькнула мысль, что это место Кроуфорд приберегает для себя, на что — никуда не денешься — право он имел безусловно.
— …но я разговаривал с людьми, более, чем я сам, компетентными в той области, в которой он работал, и думаю, что мы не очень ошибемся, если поместим его в первый десяток. Он в течение многих лет был членом Королевского общества. Он был награжден Рамфордовской медалью Королевского общества. Некоторые его исследования — я знаю это из достоверных источников — бесспорно являются классическими. Иными словами, они выдержали проверку временем. И вот теперь делается предположение, что в возрасте семидесяти двух лет он занялся вдруг тем, что начал фабриковать результаты своих опытов (Шотландский акцент Кроуфорда, сглаженный пятьюдесятью годами жизни в Кембридже, внезапно пробился наружу, и мы услышали растянутое, выразительное «фа-абриковать».) — Вы считаете возможным, или даже вероятным, что он представил подложные данные. Так вот мне хотелось бы знать ваше мнение, что могло заставить такого человека заняться подлогом, сводившим на нет всю его прежнюю научную деятельность.
— Я не знал его, — помедлив, сказал я.
— Я знал его, — вставил Уинслоу.
Он посмотрел на меня из-под нависших век. До этого, он сидел потупившись, шея у него была жилистая, как у старой птицы, но на руках, лежавших на столе, красноватых, с распухшими суставами, не было заметно ни старческих веснушек, ни вздутых вен.
— Я знал его. Он появился год спустя после того, как колледж, основываясь на результатах моего кандидатского экзамена и проявив отменное легкомыслие, избрал меня в члены совета.
— Каким же он был в то время? — спросил я.
— Ну, я сказал бы, что он был очень скромным молодым человеком. Признаюсь, я был вполне согласен, что у него достаточно оснований держаться скромно.
Уинслоу был с утра в ударе.
— А каким он стал впоследствии? — продолжал я.
— Я не видел необходимости часто встречаться с ним. При всем моем уважении к ректору, должен сказать, что ученые того времени как собеседники оставляли желать лучшего. Я бы сказал, что он так и остался очень скромным человеком. Что, по-видимому, и удерживало его от высказывания каких бы то ни было интересных мыслей. Да, он был скромным и на редкость заурядным человеком. Одним из тех, которые добиваются, ко всеобщему удивлению, известности и, при своей заурядности, могут перещеголять людей гениальных.
Я внимательно смотрел на него. В прошлом он был очень умным человеком. Даже сейчас еще можно было иногда наблюдать проблески этого недюжинного ума. Несмотря на всю его желчность и желание на ком-то отыграться за свои неудачи, в душе он был более порядочен,
чем большинство из нас. И в то же время он совсем не разбирался в людях. Просто поразительно, чтобы человек, стольких повстречавший на своем жизненном пути, обладавший таким цепким умом, все бравший от жизни, никогда не проходивший равнодушно мимо людей, с которыми сталкивала его судьба, мог так часто ошибаться в своих суждениях.Найтингэйл поднял голову от протокола.
— Мне кажется, что Эллиот так и не ответил на вопрос ректора.
— Нет… — начал было я, но Найтингэйл не дал мне говорить.
— Вы высказали предположение, хотя все мы, конечно, знаем, что придумали это не вы, и никто не ставит вам этого в вину…
Он улыбнулся открытой улыбкой, стершей морщины с его лица.
— Но тем не менее вы высказали предположение, что старый, уважаемый человек совершил небольшой научный подлог, так сказать. При этом, заметьте, — и я хочу снова подчеркнуть это всем присутствующим, — научный подлог, чрезвычайно мелкий. Ведь труд Говарда, так же как и работа, которая упоминается в тетради номер пять, просто ничтожны по сравнению с подлинным вкладом старика в науку. Все эти исследования не могли почти ничего прибавить к его доброму имени. Вы хотите убедить нас в том, что человек с абсолютно прочным положением, находившийся в самом первом ряду ученых своей отрасли науки, пошел бы ради этого на подлог? Простите за грубое выражение, но это ни в какие ворота не лезет. Мне кажется, вы должны ответить ректору, что вы по этому поводу думаете.
Браун повернулся к Найтингэйлу, Кроуфорд кивнул.
До этой минуты я не знал взаимоотношений членов суда. У меня не было никакого представления об их внутренней расстановке сил. Достаточно, однако, было увидеть, как прислушиваются к Найтингэйлу все остальные, чтобы понять, насколько недооценивали его все мы, находившиеся вне их круга. К его мнению прислушивались, и мне это вовсе не понравилось. Я не хочу сказать, чтобы он держался в отношении меня вызывающе: он был деловит, энергичен, объективен, он говорил так, как будто мы были знакомыми, работавшими над одной и той же проблемой. В этом объективном тоне была его сила. Не меньшей силой, конечно, было и то, что ему была понятна техническая сторона дела. Из всех присутствующих он один говорил о ней с полным пониманием.
— Ничего особенно ценного сказать вам я не смогу, так как с Пелэретом знаком не был, — сказал я, обращаясь к Кроуфорду. — Но может быть, вы захотите услышать мои соображения, почему я не исключаю такой возможности?
— Нам будет очень интересно, — сказал Кроуфорд.
Я бросил взгляд на Доуссон-Хилла, сидевшего на другом конце стола. В прищуренных глазах его пряталась усмешка — ироническая, а может быть, просто профессионально-сочувственная. Ему, человеку непривычному к ученым советам, казалось невероятным, что они могли позволить увести себя в сторону от обсуждаемого вопроса. Никаких правил, никакой, по понятиям Доуссон-Хилла, связи с делом, — вместо этого они упрямо занялись психологией человека, решившегося на научный подлог.
Я сделал все, что было в моих силах. Я повторил им имена и истории, которые слышал от Фрэнсиса Гетлифа, когда мы с ним впервые разговаривали на эту тему перед банкетом в Михайлов день. Такие подлоги случались и раньше. Мы ничего — или почти ничего — не знаем об ух мотивах. Ни в одном случае деньги роли не играли. Только один раз — и то предположительно — человек руководствовался прозаическим желанием добиться места. Все остальные случаи совершенно загадочны. Даже близко зная кого-то из этих людей, разве можно было понять, в чем тут дело?
Никто, и я в том числе, этого не знает. Но разве так уж трудно представить себе, что могло привести к подлогу некоторых из этих людей, особенно наиболее известных, занимавших положение ничуть не ниже Пелэрета? Разве своеобразное тщеславие не могло быть одним из мотивов? «Столько раз я оказывался прав. Уверен, что и на этот раз не ошибаюсь. Это вполне закономерно. Если доказательство не дается мне в руки, ну что ж, на этот раз придется мне самому сотворить это доказательство. Это покажет всем, что я прав. Нисколько не сомневаюсь, что впоследствии другие повторят эти опыты, и моя правота будет доказана».