Демон Максвелла

Если никто не наводит порядок на вашей кухне и в вашем доме, они постепенно скатятся во все больший беспорядок и в итоге развалятся на части. Мы знаем, что такое случается со старыми домами, потому что каждый из нас видел, как неухоженные строения приходят в негодность и разрушаются. Все логично. Причина, по которой это происходит, проста: существуют бесчисленные миллиарды беспорядочных положений для вещей и предметов, из которых состоит дом – кирпичей, балок, гвоздей, косяков, балочных перекрытий и всех их атомов, – которые приводят к его разрушению, и только несколько положений порядка, при которых дом продолжает стоять.

Именно это постоянно увеличивающееся стремление к беспорядку называется энтропией.

Но погодите. Мы ведь не говорим: дом рухнул, потому что его составляющие перешли из состояния низкой энтропии в состояние высокой энтропии. (По крайней мере, большинство людей так не говорят.) Мы бы сказали: дом со временем разрушился.

Энтропия движет время вперед, и только вперед. Потому-то мы не можем отделить молоко от кофе после того, как смешаем их. Не можем восстановить вазу после того, как ее разбили; даже если вы разбили стеклянную вазу, а затем склеили ее, люди все равно скажут: «Ух ты, выглядит как новенькая». Люди со временем стареют и умирают, вещи со временем теряются, вещи со временем ломаются. Энтропия – это неизбежное постепенное движение всех вещей от состояния порядка к состоянию беспорядка и хаоса. Кубики льда тают, чай остывает, крыши проваливаются, стеклянные вазы разбиваются, люди стареют – сюда входит все, что хоть как-то может быть связано с течением времени.

Все приходит в беспорядок и упадок, все больше вещей оказывается не на своих местах, пока, в конце концов, этих неправильных мест больше не остается, потому что более крупные предметы, которые состояли из более мелких упорядоченных составляющих, тоже полностью разрушились. Чем больше наша вселенная движется к состоянию максимальной энтропии – от нагромождения сломанных вещей, находящихся не на своих местах, к куче едва узнаваемых кусочков, к куче взаимозаменяемых частиц, – тем меньше всего может произойти и тем медленнее стрелка времени движется вперед. Приведу вам еще один пример: представьте, что вы перемешали кучу песка палкой. Как бы долго вы эту кучу ни мешали, она не станет от этого еще более беспорядочной, потому что в песчинках изначально не было порядка; неважно, как меняется положение песчинок: перед вами все та же куча песка. И поскольку куча песка не может прийти в еще больший беспорядок, ее энтропия не может увеличиться, потому не получится различить «до» и «после»; ничего не может произойти, она не может измениться, или, другими словами, для кучи песка время остановилось. [2]

2

Конечно, куча песка из моего примера находится внутри еще более крупной системы – нашей вселенной, где энтропия все еще возрастает, а время идет. Мы можем убрать эту кучу, вывести на песке свои имена или даже построить из него песочный замок. Но если бы вселенная и ее составляющие (в том числе и мы) достигли такой же максимальной энтропии, как у кучи песка, тогда ничего бы у нас не вышло. Не было бы никакого взгляда извне. О дальнейшем увеличении энтропии не могло бы быть и речи, а любое значимое изменение стало бы невозможным. Ничего и никогда бы больше не случалось, – стрелка времени бы попросту замерла.

«Избегай Мира, – говорил Керуак, – это просто куча праха и тоски и в конце концов ничего не значит». Думаю, диагноз немного преждевременный, но нельзя винить науку. Когда энтропия достигает универсального максимума, ничто не может быть чем-то, или делать что-то, или означать что-либо. Наша вселенная не закончится сильным, кульминационным финалом, дарующим откровение, нет. Скорее, она медленно проползет по бессмысленной мешанине рассеивающихся частиц к самой невыразительной, однообразной, совершенно посредственной размытости, которую только можно вообразить, и там перестанет существовать.

Понимаю, звучит мрачновато, но важно сразу это проговорить. Однако добавлю – надеюсь, вас это приободрит, – что среди всего этого мрака и разрухи есть немного научного волшебства. Видите ли, энтропия и время определяются не константами – как, скажем, скорость света, – а вероятностью, и только вероятностью. Что я имею в виду: нет правила, которое прямо говорит, что предметы на кухне не могут упасть, свалиться или каким-то образом перейти из состояния беспорядка в состояние порядка по чистой случайности. Просто шансы, что такое случится, исключительно, невероятно, чрезвычайно, невообразимо малы по сравнению с шансом обычного движения «от порядка к беспорядку», поэтому в целях удобства мы говорим, что этого никогда не происходит.

Но это возможно.

Придется, конечно, понаблюдать за бесчисленными миллиардами кухонь в течение бесчисленных миллиардов лет, чтобы увидеть хотя бы зачатки чего-то подобного, но! Теоретически это возможно.

Каково будет испытать подобное?

Ощущения будут наверняка невероятными – словно на наших глазах произошло нечто волшебное и невозможное, как явление фей. И разве у нас не возникнет ощущения, что кухня каким-то образом перенеслась в прошлое?

7. Письмо

Уборка на кухне – это своего рода медитация; полностью погрузившись в процесс, я испытывал глубокое удовлетворение, раскладывая тарелки, чашки, сковородки и приборы в шкафы и выдвижные ящики. Когда я сливал грязную воду после мытья полов в унитаз, в дверь постучали.

В дверном проеме стояла Дэнни Грейсон из квартиры сверху и держала в руках кипу писем – адресованных мне и Имоджен, – которые доставляли в ее квартиру по ошибке последние три недели. В выражении женщины так и читалось: «Чтоб этого почтальона. У него всего одна задача»; а в моем – «И не говорите. Извините еще раз». Ситуация стала настолько привычной, что и слова были не нужны.

Я отнес всю кипу на кухню и начал ее перебирать. Реклама, уведомление о задолженности, реклама, реклама, уведомление о задолженности, уведомление о задолженности, реклама, банковская выписка, уведомление о задолженности, уведомление о задолженности, уведомление о задолженности. А еще…

– Ох.

От удивления что-то сжалось в груди, и звук вырвался непроизвольно.

Я стоял как вкопанный, все еще держа в руке предыдущее уведомление о задолженности.

Из кучи массово напечатанных бумажек всплыл небольшой простой конверт с написанным от руки адресом. Мое имя и адрес были выведены маленькими, аккуратными, черными заглавными буквами, а рядом – идеально наклеенная марка. Стоило мне увидеть письмо, как я сразу понял: оно от Эндрю Блэка.

– Ох! – снова выпалил я.

Не думал, что снова когда-нибудь увижу его аккуратный почерк.

Всем известна эта история. А я знаю о случившемся не понаслышке.

Шесть лет назад Эндрю Блэк отказался от писательской карьеры, «Двигателя Купидона» и вообще всего. Он выпустил мировой бестселлер, а затем исчез. Даже те немногие, кто знал его и кто работал с ним над романом, больше никогда о нем не слышали. Пристань вы ко мне с расспросами, почему же он так поступил, я бы, возможно, сдался и ответил бы, что оборвать все связи с миром, особенно в писательской сфере, вынудили его определенные обстоятельства. Но со мной эти обстоятельства никак не связаны. Одно время после смерти отца мы вроде как даже сблизились – назвать нас друзьями у меня язык не повернется, – и я считал… Я надеялся, что он напишет, как только все уляжется. Если не мне, то хотя бы кому-нибудь другому. Но, насколько мне известно, никто так и не получил от него вестей.

До этого дня.

Я повертел письмо в руках.

Судя по почтовому штемпелю, его отправили несколько недель назад. Конверт я распорол с клокочущим внутри беспокойством. Светские беседы, обмен любезностями, вопросы вроде «как дела» – все это не про Эндрю Блэка. Что-то с ним происходит, или что-то случилось, а я узнаю об этом только сейчас.

Внутри лежал только полароидный снимок и маленькая сложенная записка.

На фотографии была черная сфера, лежавшая, видимо, на столе Эндрю. Рядом с ней он поместил линейку, и, хотя снимок был нечетким, было видно, что диаметр объекта составляет около десяти сантиметров. Больше ничего рассмотреть я не смог: снимок был слегка размытым, а сфера – совершенно черной. Единственное, что выдавало ее трехмерность, – это легкий полумесяц блика на левой стороне и столь же слабое отражение стула, стоящего где-то справа.

Объект – чем бы он ни являлся – был черным, как дыра в пространстве. Меня это нервировало.

Пишу я это не просто так. Я очень долго думал, стоит ли вообще включать мою реакцию, но факт остается фактом. Мне сразу же не понравился этот снимок. Что касается того, важно ли это и нужно ли придавать этому значение, – уже совсем другой вопрос.

Я отложил кадр и развернул записку Эндрю.

Всего семь слов, написанных все тем же четким почерком:

Томас,

Как думаешь, что это?

Эндрю Блэк