День Дьявола

Знала бы моя Анюточка, каким плохим людям я бил морды за эти сутки! Нет, не поверит. Нормальный человек в такое не поверит.

Я попытался сесть, но снова свалился на пол. Голова моя дико кружилась.

– Эй, люди, – тихо позвал я. – Помогите встать. Я сам не могу.

Они примчались на кухню, топая, как носороги. Не знаю, чего им больше хотелось в этот момент – обнять меня или дать мне по физиономии. Изумление было написано на их лицах. Изумление и невероятное облегчение.

– Dichosos los ojos! [118] – заорал Эмилио. – Ты когда успел придти?! Мы только что здесь сидели, на кухне, минут пять назад! Ты как сюда попал?

– Телепортировался. – Я скривился, потому что вопль Эмилио иглой вонзился в мою больную голову. – Не ори, ради Бога! У меня башка раскалывается.

– Понятно, – Цзян смотрела строго, руки сложила на груди. – Ты опять пьяный. Ты пил много виски. А теперь лежишь на полу. А мы тут беспокоились про тебя, потому что ты не был целый день, и не приходил работать.

118

Глазам своим не верю! (исп.).

– Меня закинуло в прошлое. – Я облизал губы сухим языком. – А дон Рибас Алонсо де Балмаседа… Это он напоил меня. Я так понимаю, что специально, чтобы я потерял сознание и телепортировался обратно. Он колдун, этот дон Рибас. Там еще Инквизиция была…

– Алкогольный бред, – констатировал Эмилио. – Наш русский упился до чертиков. Слушай, братишка, я же предупреждал тебя – не пей столько, будешь иметь проблемы… Ты посмотри – ты же весь в синяках. Опять подрался, что ли?

– Попробовал бы ты не напиться, если бы ты убил человека, – пробормотал я. – Посмотрел бы я на тебя.

– Ты еще и убил кого-то? – Глаза Эмилио полезли на лоб.

– Да. Зарезал одного гада – Мясника Альваро. Он палач, сифилисом меня хотел заразить. Да ты не беспокойся, это не здесь, а в тысяча пятьсот шестидесятом году от Рождества Христова.

– Так, – скомандовал Эмилио. – Берем этого шизофреника за руки, за ноги, и тащим в ледяной душ. Пусть протрезвеет маленько. Иначе он меня до инфаркта доведет.

– Не надо в душ, – запротестовал я. – Положите меня на диван. Я и так отойду. Только мне надо тоника – холодного, литра два. Он в холодильнике стоит.

Уговорил, кажется. Наклонились надо мной Эмилио и Анютка, дабы помочь встать. Эмилио нежно обхватил меня за живот и приподнял. И тут же заорал и уронил меня обратно на пол. Так, что я шмякнулся затылком об линолеум.

– Т-ты полегче, мать твою, – пробормотал я. – Чо ты меня бросаешь-то как? Как прям не знаю кого…

– Я укололся! – Эмилио рассматривал дырку на своей рубашке. – Что у тебя там?

Он задрал майку у меня на животе и присвистнул:

– Ого! Посмотри, Цзян! Твой дружок еще и с холодным оружием по улицам шляется. Нет, по нему определенно тюрьма плачет!

– Это что? – спросила Цзян.

– Это? – Я с трудом поднял голову и посмотрел на свой живот. – Это нож.

– Я догадался. Ты им что, колбасу режешь? Таким кинжалом? Настоящим.

– Это метательный нож. Оттуда, где я был. Вот вам, кстати, доказательство.

Голый мой живот перепоясывал черный пояс из овечьей кожи. И только одно из семи гнезд было занято. Там находился метательный нож – тот единственный, который я не использовал, и с которым дошел до самого имения дона Рибаса де Балмаседы.

– Мне нужно уходить на работу. – Цзян смотрела на часики. – Ты сейчас не можешь уходить на работу, Мигель?

– Нет. – Я протянул руку. – Анюточка, солнышко, иди сюда поближе.

Она присела на корточки и погладила меня по голове.

– Мигель… Ты – loco. Ты знаешь это?

– Да. Я – consagrado loco [119] .

– Я не буду целовать тебя сейчас, потому что ты пахнешь… Неприятно. Как muerto [120] .

– Я живой, – сказал я. – Это не мой запах. Это запах других… Других мертвых. Я приму душ, и снова буду пахнуть, как живой. Я расскажу тебе все, что случилось, солнышко. Потом. Ты скажи там на работе, что я заболел. Я выйду завтра. Обязательно.

119

Посвященный сумасшедший (исп.).

120

Мертвый (исп.).

– Ты не сможешь завтра.

– Смогу.

– Я возьму твой скутер?

– Да. Езжай осторожно.

– Хорошо. Да… вот еще что. Я тебя люблю.

И она все же поцеловала меня.

12

Я лежал на диване. А Эмилио нервно ходил по комнате.

– Слушай, – сказал он. – Это ты стащил у меня пару марок? Признайся честно.

– Не стащил, а взял, – сказал я. – Ты сам разрешил мне взять их.

– Я? Разрешил?! Не может такого быть! – Он стукнул себя кулаком по лбу. – Наверное, я был очень пьяный.

– Наверное. Думаешь, я один бываю очень пьяный?

– Ну, и где сейчас эти марки?

– Чего ты привязался к этим несчастным маркам? Использовал я их. Приклеил на конверт. Он на кухне лежит.

– Приклеил?! – заорал Эмилио. – Ты что, лизал их? Языком?!

– Не ори, – я сделал страдальческую гримасу. – А чем я еще мог лизать их, если не языком? Чем еще можно лизать марки?

– Боже мой!.. Боже, почему ты дал мне брата-идиота?!! – Эмилио понесся на кухню и вернулся через две секунды с моим конвертом. Глаза у него совершенно вылезли из орбит от изумления.

– Глаза заправь на место, – сказал я. – А то линзы свалятся. Ты объяснишь что-нибудь, черт подери?

Эмилио захохотал. Он рухнул на стул, и сидел, и истерически, до слез, хохотал, держа перед собой конверт. Марки отклеились от конверта и медленно спикировали на пол.

– Плохой клей, – отметил я. – Не держит ни черта. Я, когда еще приклеивал их, обратил на это внимание.

– Там вообще не было клея, – сказал Эмилио. Он все-таки дохохотался, и контактные линзы его сползли от слез куда-то на щеки. Теперь он достал свои специальные баночки, и мочил линзы в растворе.