День между пятницей и воскресеньем

— Прекрати меня оскорблять! Я хочу играть в волейбол. И буду играть в волейбол. И не смей мне запрещать.

— Да я и не собирался тебе запрещать, да пожалуйста! Как я могу запрещать человеку свернуть себе шею, если ему так хочется свернуть себе шею, да сворачивай, пожалуйста. Я твой друг, и я во всем тебя поддержу.

— Вот именно! Вот это я и хотел от тебя услышать!

— И буду катать тебя потом в инвалидном кресле! Это даже хорошо, ты знаешь. Мне это даже на руку. Юные красавицы падки на мужчин, которые ухаживают за детьми и инвалидами.

— Да пошел ты, Леня!

— Ну все, не буду, не буду, может, обойдется и без кресла.

— Вот то-то.

— Может, просто костылей хватит. Ты, кстати, сейчас посмотри в интернете, как по-турецки будет «костыли».

— Дурак!

— Дурак, Коленька, это по-турецки «автобусная остановка», а вовсе не костыли. Ничего-то ты без меня не знаешь. Пропадешь ты тут без меня. Ладно, придется переться с тобой завтра на твой волейбол…

Так они и шли от моря по сосновой аллее, залитой лунным светом, два старых друга, потихоньку бранились, сердились и подшучивали. Над собой, над временем и над завтрашним днем, который тоже собирался над ними подшутить…

Лидочка. Сейчас

— Бабуль?

— Что, моя милая?

— А сколько тебе было лет, когда ты в первый раз влюбилась?

— Семнадцать.

— А дедушке?

— Что дедушке?

— Дедушке тогда сколько было лет?

— Дедушка был старше меня на одиннадцать лет. Значит, когда я в первый раз влюбилась, дедушке было двадцать восемь. Видишь, я отлично считаю, а твоя мать не верит.

— Когда вы в первый раз встретились с дедушкой, ему было двадцать восемь?

— Когда мы в первый раз встретились, мне было уже девятнадцать. Дедушке было тридцать.

— Подожди, так в первый раз ты влюбилась не в дедушку?

— Нет.

— Ух ты! А в кого?

— Я не помню.

— Ну, ба… Так нечестно! Все ты помнишь!

— Конечно, помню. Просто есть вещи, которые тебе знать не нужно.

— Да как же не нужно? А кому же их еще знать, как не мне, я же твоя старшая и единственная внучка. Значит, твои любовные секретики — это мое законное наследство! Ну, расскажи! Ну, бабуль!

— У меня есть еще и другие внуки. Но ты права, они мальчики. Кажется, так. Маленькие мальчики… — Лидия Андреевна остановилась и задумалась. Они с Ниной гуляли по дорожке среди высоких сосен. — У меня ведь есть внуки — мальчики? Или это один мальчик? Почему у меня в голове они на одно лицо, эти внуки?

— Потому что они и есть на одно лицо. Ба, они же близнецы. Мотька и Митька.

— Ах, ты, господи. Точно, Матвей и Дмитрий. Вот попробуй тут не сойди с ума с вами, когда полный дом детей на одно лицо. А я уж подумала, опять какой-то провал. Помню одного. А это Мотя и Митя. Одинаковые дети… Ну, с другой стороны, знаешь, и удобно. Одного запомнила, и хватит.

— Бабу-у-уль…

— Что, моя милая?

— Ну, ты же обещала. Ну, ба!

— Не бабкай, Нина. Какая ты шантажистка, однако! Это у тебя не от меня, точно не от меня. Я ничего не обещала. Я сказала, что не помню.

— Ну как можно не помнить свою первую любовь? И почему вы расстались? И почему ты вышла замуж за дедушку?

— Твой дедушка был прекрасным человеком. Прекрасным!

— Я знаю. А тот человек?

— Какой?

— В которого ты влюбилась сначала?

— Почему сначала? Нельзя быть влюбленной сначала, влюбленной потом, после, затем и в конце концов. Если влюбилась, то влюбилась. Это состояние про сейчас, а не про «сначала, потом, затем, в заключение». Тогда я влюбилась. Случилось со мной, да… Но я совсем ничего про это не помню. Ни-че-го. Так что отстань.

— А как он выглядел?

— Красивый, с голубыми глазами.

— Видишь, ты помнишь.

— Противная девчонка. Не помню!

— Ну, ладно, ладно. Про прошлое ты не помнишь, но ты хоть знаешь, где он сейчас?

— Не знаю, Ниночка… Но, надеюсь, где-то в хорошем месте. И у него сейчас тоже тепло и море. Как все-таки чудесно, что мы сюда приехали, да, моя милая?

Лидочка. Тогда

Пока они шли к мужскому общежитию, Лида изо всех сил старалась не плакать, приказывала себе не сметь, ни одной слезы, ни за что! Она держалась как могла, и, когда они дошли до фанерной двери комнаты Юрия, она уже дышала оглушительно громко и навзрыд. Доктор отпер дверь, шагнул в темноту и потянул за собой Лиду. Он так и не отпускал ее руку, и она поняла, что это было для нее сейчас ужасно важно — вот эта теплая сильная рука, совсем не такая, как у папы, но надежная и уверенная. Ей не хотелось из нее вырываться, она уже совсем сдалась, совсем отдала себя своей новой жизни.

Он дернул за шнурок выключателя — под потолком вспыхнула тусклая лампочка.

— Не обращай внимания, — сказал он. — Я тут почти никогда не бываю. Не бывал. Приходил только спать, да и то не всегда. То в больнице ночные дежурства, то засиживался в лаборатории. Тут у меня просто… Как тебе сказать, холостяцкая берлога. На койку садись осторожно, там сетка совсем продавлена, провалишься до пола. Я все хотел какой-нибудь матрас найти или доски подложить, но руки не доходили. А теперь, видишь, оказалось, и к лучшему.

Он все говорил и говорил, чтобы отвлечь ее, чтобы занять, но она стояла у порога и продолжала дышать навзрыд, пока он не повернулся к ней и не сказал:

— Лидия. Прекрати. Это невыносимо.

Она подняла на него огромные глаза с немым вопросом. Говорить она боялась тоже, чтобы не расплакаться.

— Эти звуки, которые ты издаешь… Как будто я привел с собой в дом вурдалака! Честное слово, это невозможно, ты воешь на вдохе и булькаешь на выдохе. Если хочется плакать, надо плакать. При мне можно. Я твой муж. Так что плачь. Только не садись на койку, провалишься. — Он открыл дверь шкафа и стал доставать оттуда одежду.

Вместо того чтобы начать плакать, она перестала дышать. Потому что ей стало ужасно стыдно за вой и за бульканье. В комнате повисла зловещая тишина. Он выглянул из-за дверцы.

— Теперь ты решила задохнуться?

И вот тут она рассмеялась, а из глаз брызнули слезы. Она хохотала и плакала, и это было одновременно и отчаяние, и надежда, и боль от всех ее потерь и унижений, и страх, и облегчение, и чувство чего-то совсем нового, как будто где-то распахнули дверь, сорвали затянутую пружину и время помчалось дальше.

Он смотрел на нее и улыбался, а потом подошел и крепко обнял ее, обнял так умело и правильно, что она уткнулась ему в плечо и плакала, плакала, сколько хотела, насколько ей хватило слез и сколько было нужно. Он ничего не говорил, не утешал, не успокаивал, не пытался смешить ее глупостями, он просто дал ей выплакаться. А когда она успокоилась, он взял ее лицо в ладони, вытер ее и сказал:

— Лидия, я совсем тебя не знаю. У нас с тобой все очень странно, я честно скажу тебе, я человек, который тысячу раз все проверяет, и сомневается, и снова проверяет, чтобы не сделать ошибки. У меня такая профессия, я так привык — мои ошибки могут слишком дорого стоить. Так вот, сегодня я не сомневался ни одной минуты. Я знаю, что все сделал правильно, я знаю, что ты очень хороший человек, Лидия, серьезный, ранимый, сильный и талантливый, да, не крути головой, это именно так. Ты удивительная, Лидия, как бы ты ни пыталась это скрывать. Я знаю, что у тебя есть еще миллион секретов, помимо твоей золотой медали. Я не знаю всего, что с тобой успело случиться. Но случилось у тебя много. И это было тяжело и сложно. И я даже немного боюсь обо всем этом узнать. Может быть, ты сама никогда не захочешь мне об этом рассказывать — я обещаю тебе не задавать вопросов. Если захочешь — расскажешь, а если нет — я все равно буду все знать. Потому что хочу все о тебе знать. Я не жду от тебя подвоха и не сомневаюсь в тебе. Я хочу все о тебе знать, чтобы суметь всегда тебя защитить. Раз уж ты выбрала меня в свои спасители. Вот так. Сейчас нам нужно быстро затолкать в эти два чемодана все мои вещи и книги, а то уже очень поздно. Спать нам сегодня вряд ли придется, надо будет еще сбегать в больницу, я оставил там кое-какие бумаги. А утром забрать твой новый паспорт и потом ехать. Нам надо уехать отсюда. Поскорей, Лидия.