День рождения покойника

Все были счастливы.

В этот день, кажется, и в природе что-то неуловимо, на самую крохотную малость сдвинулось.

Чуточку посветлело вроде бы. Небо немного повыше стало. Чуть белее сделался снег.

Не объяснить почему, мы одновременно вдруг почувствовали: зима миновала мертвую точку. Дело пошло к весне.

О, конечно! — это было всего-навсего еще только слово «весна», — настолько далекой, настолько немыслимой она нам казалась тогда среди омертвелых, заскорузлых, грузно возлежащих огромных снегов, под теми безнадежно-заунывно-серыми небесами.

Но — дело пошло! Самое страшное и гнетущее, что есть в зиме — недвижность, — кончилось. Мы услышали это, как погибающий от удушья слышит ничтожнейший, только ему одному слышимый ветерок. Да и какой там ветерок?! — колебание некое, намек на дуновение… Но мы и это услышали.

* * *

В поселке было тихо. Ни людей, ни выстрелов. Но вот по ночам стало трудно спать. Собаки лаяли беспрестанно, очень тревожно, бессильно и злобно.

Долго не могли мы понять, в чем дело, пока однажды утром не заметили на свежем снегу незнакомые нам следы.

Это были, как засвидетельствовал «Юный натуралист», лоси.

Судя по следам, они ничего не боялись. Выходили даже к железнодорожному полотну.

Похоже, что в поселок их влекло одно только любопытство, но отнюдь не голод: один-единственный раз мы заметили обглоданную кору на ольховых деревцах.

Поразительно было их умение избегать встречи с человеком.

Я, заслышав среди ночи лай собак, не один раз выходил, шел по свеженьким лосиным следам. Слышал (казалось, совсем вблизи) их треск. Крупная картечь помета попадалась мне на дороге, еще дымящаяся. Но самих лосей — так ни разу и не увидел тогда. Лишь месяца через полтора он нам явился.

Явился сам. Среди бела дня подошел почти вплотную к забору.

Мы взирали на него с почтительным восхищением.

Какое все-таки ни с чем не сравнимое, благородное удовольствие — видеть зверя на воле!

Он был величав. Он был спокоен.

Он оказался гораздо более высоким — более вознесенным, я бы сказал, — чем мы его себе представляли. Тело его и голова (в профиль похожая на голову режиссера Товстоногова) покоились на сухих непомерно длинных ногах-ходулях — на двухметровой, не меньше, высоте!

Он смотрел на нас без удивления и без страха.

Я вынес ему кусок батона. Он подпустил меня шагов на десять. Затем развернулся и не слишком поспешно побежал прочь. Удалился, надо бы сказать, — как-то так довольно смешно раскачивая палевый зад, что на память сразу же пришло сравнение с бегущей дамой в кринолине…

Итак, в поселке было тихо.

Нам даже стыдновато было вспоминать о той панике, в которую мы столь дружно ударились, невесть какие ужасы нагородив в воображении друг друга.

Собаки веселились. Все же большую часть дня они проводили теперь невдалеке от дома. Может, некуда было бегать. А может, вняли нашим предостережениям.

Однажды к нам в сад завернула собачья свадебная кавалькада. Странным образом ее появление успокоило нас больше всего. Все, стало быть, идет своим чередом, рассудили мы. Вряд ли им было бы до любовных игр, если бы за ними гонялись шкуродеры…

Главная героиня процессии — кривоногенькая косопузая сучонка, белое с черным, без труда нырнула под нашу калитку и, ни капли не робея, направилась к крыльцу, где белели миски и из-под которого, страшно оживленные, тут же начали вылезать наши кавалеры.

Сопровождающие красавицу лица, невелики росточком, тоже нырнули под калитку, приблизились к крыльцу, но вели себя боязливее.

Джек с Братишкой устроили возле сучки вдохновенный хоровод. Сладостно сопели, внимая запахам. Наперебой лезли знакомиться, отталкивая друг друга.

Кривоногая была царственно равнодушна. Впрочем, она, судя по виду, не имела ничего против, если и эти два красавчика присоединятся к ее свите.

Может быть, она каким-то образом дала им знать об этом. Может быть, как-то чересчур уж обещающе улыбнулась, не знаю, но только в этот самый миг мы услышали вдруг от калитки страшную ругань, возмущенный хрип и треск.

Там в припадке ревности неистовствовал герой-любовник.

Огромный лохматый дворняга (если бы он был наш, мы назвали бы его Бармалеем, и никак иначе) — он, как ни старался, никак не мог протиснуться в дыру под калиткой.

Бедолага! Он изворачивался и так и этак. Пытался проползти на боку. Пытался копать. А в это время — у него на глазах! — косопузая бестия флиртовала с двумя балованными красавчиками, кокетничала, коварная, и явно обещала им то, что принадлежало в первую очередь только ему!

Негодование его было страшно. И когда оно достигло всех мыслимых и немыслимых пределов, он совершил вот что… Он стал, один за другим, выламывать снизу брусья, из которых сколочена была калитка! Мощные, 70-миллиметровые брусы он обхватывал бешено ощеренной пастью, дергал и — ломал, словно это были тощенькие карандаши!

Он выломал все восемь брусьев понизу калитки (хотя вполне хватило бы и трех, чтобы пролезть), ворвался, как справедливое возмездие, готовый разнести в прах-пух все и всех на пути к своему личному счастью!

Разносить, впрочем, некого было.

Собачья мелкота послушно брызнула по сторонам. А сучка вполне преданно вильнула ему навстречу хвостом. Дескать, все в порядке, мой милый, не кипятись.

Наши братья, хоть плечом к плечу и отступили к лестнице, готовые к драке, но тоже глядели на Бармалея красноречиво: «Мы — чего? Мы — ничего… Нешто мы не понимаем, кто — первый, а кто — второй?..»

Черно-белая красотка еще раз рассеянно обнюхала миски и потрусила на улицу. Все остальные — за ней.

И Джек с Братишкой — тоже.

А когда они все были уже на улице, между ног у нас выскочил Федька и припустил следом с видом страшно опаздывающего куда-то человека.

И больше мы его не видели. Никогда.

Ужасная, непростительная наша вина, — что не бросились тотчас за ним, не зазвали в дом, не почуяли опасности. Так ведь знать бы, где упадешь, там соломки подстелил.

В последние недели-две он гулял у нас почти свободно. То ли Джек с Братишкой прогоняли его от себя, то ли дела старших стали Федьке малоинтересны, не знаю, но в последнее время он за ними почти не бегал.