День святого Жди-не-Жди
Шрифт:
И я крикнул: «Ты здесь, о отец», но поднялся, не дожидаясь ответа.
В окрестностях этой башни, которую все полагали заброшенной быть, я раньше бродил одиноко,
И чувствовал, там пульсирует жизнь, жизнь-загадка, жизнь-тайна,
И Сахул обнаружил со мной эту жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
И замкнутый рот бугрямца и скрытные посещения пращурной самки.
И вот я проник в этой башню, где прятали жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
Ту самую жизнь, к которой Поль имя сумел приложить,
Я проник в эту башню, которую окружил терпеньем его.
И, поднявшись наверх по лестнице винтовой, дверь обнаружил,
И в берлогу вошел,
На полу догнивала еда, и ели протухшее мясо черви,
Вытекали из мусорной кучи струи жидкости густоватой, а в углу плесневела лужа,
Пожирали подстилку из черной соломы гниды, и танцевали на испражнениях мыши,
И не могло сквозь трещины в стенах солнце пробиться в приют сей отхожий,
А в лоне долины город бесстыдный сжимал между лядвей усохшее вади [64] .
64
От фр. oued или ouadi — пересыхающее русло реки в Африке.
Здесь теченье вещей исчерпалось, течение времени для одной человеческой жизни.
И, плененная у горизонтов горних, жила она здесь, сестра незнакомая,
В отдаленье от города, вдалеке от жизни его, вдали от пастбищ и стад,
У хребтов расщепленных, у знойных вершин, раздирающих небо.
Но отец, убегая дальше к пристанищам вышним,
Но отец, удаляясь с жизнью своей к терпким иссушенным скалам,
К Великому Минералу, где по склону стекает вода из Окаменяющего Истока,
Но отец уходил все дальше и дальше от Родимого Города, который отныне знать его не желал,
И в погоне за ним мой упреждающий взор, упорство его и истина наша.
Пьер, дорогой своей следуя, должен пройти мимо дома другого в преддверии Гор,
Поклониться паре калек, двум закрученным и заключенным, двум источенным и исключенным,
Нежелательным приживальцам и страхолетинам старым, стражникам сушлым, но без сетей, Высылаемой швали, шалопутам и шаромыкам, лишемерным шакалам, шавкам шамкающим и шелудивым
Двум изгнанникам, паралитику и слепцу, Никодему и Никомеду.
Приезжают сюда раз в неделю торговцы и от дверей оставляют в миле
Для стухществований этих усохших пищу в достаточной мере,
А затем убегают, чтоб возвратиться в город поспешно и получить ганелонов горсть за мизерный провиант,
Счет, оформленный по образцу, как должно представив Мэру Родимого Города,
Моему отцу. И еще отцу того, кто подходит к хижине двух ущербных Нико.
Никодем с Никомедом по саду гуляют, один забравшись на плечи к другому,
И когда на плечах восседает слепец, не так далеко они могут уйти,
Однако сие в рутину разнообразие вносит и иногда небольшим развлеченьем служит.
Так на следующий день после Жди-не-Жди, чьи утехи всякого рода
Не смогли калеки вкусить по причине двойного их остракизма, гуляли они, исходя из басни [65] ,
Пребывая спокойно: паралитик внизу, а слепец наверху.
И как только поняли, кто посетить их решился,
Языками задвигали хором в своих одубленных ртах:
65
См. примечание 8 к части V /В файле — примечание № 117 — прим. верст./.
«И
куда же идешь ты, жизнь которого мы в Чужеземных краях полагали?И зачем же идешь ты в Знойные Горы, не покидавший ни разу города, что внизу,
Исключая отъезд в Чужеземье для изученья наречья его?
И зачем ты бредешь по этим дорогам? Лишь брат твой проходит порой и одиночество наше тревожит.
Ты ошибся, Пьер Набонид, ибо, сюда забредя, ты спутал свои шаги.
Не для жителей города, что внизу, Знойные эти Холмы,
Здесь и воздух не тот, что киснет на площадях и бульварах.
Ты ошибся, Пьер Набонид, не твой это путь».
Но сказал Никодем, что, возможно, у заблудшего есть причины.
«Я пришел в эти горы, не потому что люблю, — сказал Пьер, —
Я пришел к вам не потому, что меня привели мечтанья,
Не для того я здесь, чтобы время зря провести, не зная, чем бы заняться в городе, что внизу.
Я иду в эти горы, чтобы — горло мое раздирает крик — чтобы убить».
«Но отсутствует дичь средь сакральных камней, что ощущают наше увечье», — сказал Никомед.
«Кто ж тогда убегает в горы?» — «Мой отец, Набонид Великий».
«Почему он бежит, этот сильный и властный муж, ведь он правит городом, что внизу, ведь он управляет Родимым Градом?»
«Он думает, что бежит от брата, но воистину он бежит от меня».
«Почему он бежит от тебя?» — «Потому что смерти боится».
«Почему он смерти боится?» — «Потому что умрет непременно, и хочу того я».
«Неужто хмель праздника так тебя опьянил?» «Он умрет, ибо здесь моя Истина восторжествует».
«Что за Истина у тебя?» — спросили близняшки-калеки.
«Существует Жизнь Мрака, а с нею Жизнь Света, Жизнь Покоя а также Тревоги,
А еще жизнь Былого, а еще жизнь Грядущего, жизнь Эмбриона, Жизнь Человека, жизнь Океана, и Воздуха жизнь,
Солнца жестокого жизнь, Воды ниспадающей жизнь».
«А для нас, не знающих Жизни, речи твои — загадка,
Но ведь смысл обретают слова, обагренные кровью!»
И на этом Пьер распрощался, благодаря за радушный прием горячо.
Пополудни к часу шестому я проник в горловину ущелья Предков.
Там утесы хранили вид старцев, их головы мох украшал.
И достигло солнце своей абсолютной власти, и камень дрожал, как в лихорадке плоть,
И поднялся ветер, на склоне вершины дремавший.
Заметался в ущелье, словно несметное войско,
Неотъемлемый груз невидимой конницы горной,
И дыханье его кожу с рук и лица сдирало и как кости скалы глодало.
И я шел чрез ущелье Предков, щель первых ворот [66] Великого Минерала.
Той дорогой не мог не пройти отец, однако не видел я ничего, что могло бы служить подтвержденьем,
66
Согласно Р. Генону, ворота летнего солнцестояния традиционно указываются как «врата людей» («Иероглиф Рака», 1931) и определяют «путь Предков» («Человек и его становление по Веданте», 1925). Эти врата соответствуют нисходящему периоду годового солнечного цикла. По аналогии фазы дня представляют собой фазы года; нисходящая половина дня растягивается от полудня («Пополудни к часу шестому») до полуночи: это время, когда совершается работа посвящения, которая рассматривается как «переход от „врат людей“ до „врат богов“» (зимнее солнцестояние) («Символы сакральной науки»).