ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

…Верещагин мчался обратно на Землю не чуя ног: ура, нас перевели в класс «эпсилон»! Но директор института, этот несчастный Пеликан, недоволен: Верещагин не появлялся на работе целых два дня. «Мне приходилось самому ходить в цех и подписывать акты,- говорит он.- Где ты пропадал?»

Никто не знает, что они уже в классе «эпсилон». Никто не знает, что это благодаря его, Верещагина, заслугам они уже в классе «эпсилон».

Ура, мы в классе «эпсилон»!

146

Тина куда-то собирается. Она надевает юбку из шерстяной ткани. Эта шерстяная ткань очень дорогая, но юбка такая короткая, что стоит дешево. У Тины две таких юбки. Одну она надевает в важных случаях, а другая лежит про запас.

Мама Тины наблюдает за дочерью. Она видит, что Тина надевает ту юбку, которая про запас. Тина видит, что мама наблюдает за нею, но до поры до времени делает вид, что не видит. Когда она подходит к зеркалу, чтоб причесаться, то решает, что пора увидеть. «Что ты на меня так смотришь?» – спрашивает она маму.

«Характер,- думает мама.- Я знаю, куда она собирается».

«Куда ты собираешься?» – спрашивает она.

Тина пожимает плечами. При этом она продолжает расчесывать волосы. «Какие у нее хорошие волосы!» – думает мама, и в ней вспыхивает ненависть к Верещагину.

«Прогуляюсь»,- отвечает Тина.

«Он скользкий, мерзкий тип! – внезапно кричит мама.- Он здесь так шутил, будто ничего не произошло. У него самообладание негодяя!»

Тина перестает расчесываться; впрочем, больше и не надо, волосы прекрасно уложены. «Он шутил? – спрашивает она, и глаза ее становятся круглыми от изумления.- Ты с ним разговаривала?»

«Никуда ты не пойдешь»,- говорит мама.

«Ты с ним разговаривала?» – повторяет Тина.

«Я запру дверь!» – кричит мама.

«До свидания»,- говорит Тина и уходит. Спина у нее неестественно прямая.

«Нельзя ей потакать,- думает мама Тины и вспоминает рассказ соседки об одной юной девушке, почти девочке, десятикласснице, чуть ли не из дома напротив. Мать ей потакала-потакала, а потом нашла в кармане белого школьного передничка пачку презервативов. «Зачем они тебе?» – спросила мать. «Я их надуваю»,- ответила дочка и цинично усмехнулась.

«Господи!» – думает мама Тины. Она сидит на том стуле, на котором два дня назад сидел Верещагин, еще им выступавший на Межгалактическом Конгрессе. Она сидит на том же стуле, сложив на коленях руки, с го-(мч'гным лицом – задумалась. А на стене висит фотография ее матери, Тининой бабушки – тоже на стуле, точно тек же сложены на коленях темные крестьянские руки, и лицо горестное. «Если сейчас не пресеку, потом всю жизнь буду себя корить»,- думает мама Тины.

147

Верещагин наклоняет ладонь, серые кристаллики сыплются на чистый листок писчей бумаги. Главный инженер прихлопывает их своей ладонью. «Они?» – спрашивает он, ликуя. «Три штуки, как и договорились»,- говорит Верещагин. «Теперь план у меня в кармане,- говорит главный инженер и убирает ладонь, чтоб полюбоваться кристалликами.- Мы выполним его к середине декабря.- На листке бумаги только два кристаллика, главный инженер бледнеет. Он выгибает над листком ладонь, с нее отклеивается и падает третий.- Мы выполним план к середине ноября,- говорит он, розовея.- Сверла – наше узкое место, вам этого не понять».- «Понять,- не соглашается Верещагин.- Какую продукцию вы делаете? Что завод выпускает?» – «Мы делаем стальные кубики с дырочкой посередине,- говорит главный инженер.- Зачем – не спрашивайте, у нас засекреченный завод, это государственная тайна».- «Вы давали подписку? – спрашивает Верещагин.- Я знаю одного человека, он тоже давал подписку и молчит как рыба. Даже родному отцу…» – «Не давал я подписки,- перебивает главный инженер.- Я сам не знаю, для чего эти кубики. Знаю только, что деталь важная».- «Кубик с дырочкой – что же в нем важного?» – спрашивает Верещагин. «Сам кубик обычный,- отвечает главный.- Он деталь в сложной машине. Нам, понимаешь, присылают кубик, мы сверлим в нем дырочку и отсылаем дальше. А все остальное – дело не наше».- «Ага,- говорит Верещагин.- Теперь ясно. Такой огромный завод сверлит кубики и – все?» – «Могучая страна,- объясняет главный. – Масштаб. Этих кубиков – эшелоны. Нас, правда, ругают. Вы, говорят, хоть бы для блезиру делали какой-нибудь ширпотреб. Какие-нибудь сковородки или вешалки… Три сверла с алмазными наконечниками, я о таком я только во сне мечтал».- «Это не алмазы,- говорит Верещагин.- Это «Толоконный лоб».- «Какой лоб? – удивляется главный.- Мы же договаривались – алмазы».- «Толоконный лоб» – наше внутреннее наименование,- поясняет Верещагин.- Совершенно новая штука. В шесть с половиной раз тверже алмаза. По шкале Мооса». «С ума сойти! – восхищается главный.- О таком я даже во сне не мечтал».- «Разве во сне мечтают? – удивляется Верещагин. Он специалист по снам.- Во сне смотрят – и все. Разве вы мечтаете?» – «Документы на микроскоп я оформил,- говорит главный.- Деньги переведете на наш счет в банке. Не распить ли нам по такому случаю бутылочку?»

Он достает из кармана огромный сверкающий ключ и отпирает им сейф. «Первый бокал за досрочное выполнение плана,- говорит он, наливая.- Хорошо вам, ученым, вы умничаете, витаете в облаках, а я должен думать о плане. Я всю жизнь мечтал витать в облаках».

Они выпивают сначала за выполнение плана к середине ноября, потом – за перевыполнение к концу октября и в третий раз – за премию по итогам года. «Я с детства мечтал стать изобретателем,- говорит главный,- но меня подвела вот эта стерва»,- он ткнул пальцем в бутылку, отчего та упала и покатилась через весь длинный деловой стол – по чистым и исписанным листкам, по приказам и договорам, инструкциям, указаниям, графикам,- ни главный инженер, ни Верещагин не остановили ее, не подхватили, не подняли, не проявили заботу – ни о ней, ни о бумагах на столе, так они поступили потому, что после трех тостов: за выполнение плана, за перевыполнение и премию, бутылка стала пустой и могла катиться теперь сколько угодно и куда угодно, и любой чертовой матери, тем более что главный инженер и в мыслях не держал отнести ее в пункт приема стеклянной тары и получить за это вознаграждение.

«Зато у меня внук изобретает, весь в деда,- говорит он.- То, что не удалось мне, удастся ему. В этом глубокий смысл преемственности поколений. Ему всего шесть лет, а он творит чудеса. Он, например, изобрел игрушку…»

Главный инженер хватает листок с кристалликами «Толоконного лба», неверной рукой рисует на нем чертеж, сует Верещагину под нос: «Соображаешь?» – кристаллики при этом катятся по столу врассыпную – кто куда. «Соображаешь?» – спрашивает он.

Верещагин кивает, не глядя. Он уже достаточно пьян, чтоб постичь смысл любого чертежа без визуального контакта с ним. «Соображаешь?» – допытывается главный. Верещагин снова кивает – с грустью. Он так пьян, что одного-двух кивков ему мало, он грустно кивает в третий, четвертый и в пятый раз. А главному инженеру мало трижды спросить: «Соображаешь?» – он спрашивает тоже в четвертый, а затем и в пятый раз: «Соображаешь?» Тогда Верещагин начинает кивать безостановочно, как китайский болванчик. «Еще наплачется,- говорит он, имея в виду внука главного инженера. Кивать он не перестает.- Еще как наплачется. В молодости я тоже изобретал детские игрушки. Это очень тернистый путь. Трудно найти другую область человеческой деятельности, где было бы столько консерватизма и застоя. Он еще наплачется».

Главный инженер сильно огорчен за внука. «Неужели и там консерватизм?» – удивляется он. «Невероятный! – говорит Верещагин.- Мне было девятнадцать лет, когда я изобрел замечательную детскую игрушку. Теперь мне за сорок, я кандидат наук, работаю в крупном исследовательском центре, но до сих пор считаю эту игрушку своим высшим научным достижением. Я храню ее чертежи как зеницу ока. Бумага пожелтела, чернила выцвели; правда, это были послевоенные чернила – очень низкого качества. Мне не удалось ее внедрить».

«Я не позволю, чтоб с внуком поступили так же,- говорит главный и ударяет кулаком по столу.- Что за игрушку изобрели вы, какой негодяй преградил вам путь?»

Верещагин вскакивает, в волнении прохаживается по кабинету. «Извольте, – говорит он, садясь на прежнее место», – Я расскажу вам о своей игрушке, я вам начерчу ее» И протягивает руку к листку бумаги, один из кристалликов лежит на нем, в свое время он был сброшен с этого листка главным инженером, но потом, когда тот, вскричав: «Не позволю!», стукнул по столу кулаком, кристаллик подпрыгнул, вернулся на прежнее место, теперь же Верещагин вознамерился его сбросить и, может быть даже совсем на пол, и тогда кристаллик потерялся бы навеки, однако судьба хранит его: едва Верещагин заносит над листком руку, как раздается громкий предупреждающий звук-взрыв, а может быть, выстрел. Beрещагин с главным инженером вздрагивают. «Что это?» – спрашивает Верещагин. «Выстрел»,- говорит главный. «Скорее взрыв»,- не соглашается Верещагин, и оба смотрят под ноги, так как выстрел этот или взрыв прозвучал снизу. «Подумаешь,- говорит главный,- бутылка, понимаешь, чертите, я весь внимание».

«Толоконный лоб»! – вдруг замечает Верещагин и тычет пальцем в лежащий на листке кристаллик.- Один». Они с главным инженером начинают шарить по столу и находят все три. «Я запру их в сейф,- говорит главный и запирает в сейф.- Чертите, я весь внимание».- «Я лучше расскажу на словах»,- говорит Верещагин, грохот упавшей бутылки почему-то заставил его переменить решение.

Он рассказал главному о своем волчке, о разновеликих секторах в семь цветов радуги, о хитрых дырочках под сложнорассчитанными углами, о том, какая удивительная красота рождалась от сплетения цвета и звука; впрочем, сказал Верещагин, не в девятнадцать лет это было, ему уже тридцать тогда исполнилось, если не больше, но чернила все равно выцвели, высококачественные чернила фирмы «Радуга», ведь столько, черт возьми, лет прошло с тех пор, как он создал эту свою замечательную игрушку, которая могла бы оказать огромное эстетическое воздействие на подрастающее поколение, но, увы, чертежи желтеют и ветшают, он ходил с этим волчком на фабрику игрушек,- если бы только с чертежами, а то ведь именно с самим волчком. Да, да! Верещагиным был изготовлен действующий образец, против образца, казалось бы, не попрешь, если он действует, но директор фабрики игрушек попер,- ведь действует, как же отрицать? – но директор фабрики отрицал, посмеялся над верещагинским замыслом, цинично пренебрег интересами младенцев и вдохновением изобретателя. «О чем думал этот негодяй?» – закричал главный инженер. «О чем? – еще громче закричал Верещагин и захохотал сардоническим смехом.- О чем может думать начальствующая задница?» И совсем в раж вошел, руками размахался, вот, мол, какой тернистый у изобретателей детских игрушек путь, совсем опьянел, разбушевался Верещагин, а главный инженер, подавленный злоключениями собеседника, наоборот, приуныл – да так сильно, что, когда Верещагин, не замедляя словоизвержения, с юношеской гибкостью наклонился, схватил пустую бутылку, поставил ее на стол, а она не устояла, снова покатилась по разнообразным документам и, упав, произвела такой на этот раз оглушительный звук, какой слышит только самоубийца, стреляющий себе в ухо,- главный инженер даже не вздрогнул. Он тоскливо смотрел в предлежащее пространство, примеривал верещагинскую судьбу на своего малолетнего внука и бледнел от выпитой водки и протеста. «Это не должно повториться,- сказал он наконец.- Не должно! Иначе какой к черту прогресс, если все опять повторится».