Денис Артемьевич Владимиров

Но заново начать с «нуля» не удавалось никому; жизненный запас оказывался исчерпанным, а здоровье – подорванным, поскольку не бывает обратимых перемен к худшему.

Вот этот факт биографии и объясняет подмеченную не одним мной старость Владимирова. Блокада забрала у него полжизни уже тогда, когда обычные люди ее лишь начинали.

Конечно, со мной могут поспорить, привести бесчисленные примеры людей, вставших со смертного одра, отряхнувшихся и зашагавших вперед с удвоенной бодростью.

Но у всех разные пороги чувствительности, о чем говорит вышеприведенная биография математика Ляпунова – умнейшего, но слишком чувствительного человека.

Порог Дениса Артемьевича Владимирова был особенным. Особенно страдал он посторонних звуков, имея ненужно тонкий слух. На новой квартире в Петергофе не мог уснуть, пока с дальней-предальней фермы доносился низкий гул доильного аппарата. И в том же доме (имевшем звукоизоляцию нулевого уровня) не спал от тонкого зуда до тех пор, пока не случился потоп: несколько суток все громче свистела вода в «автоматике» унитазного бачка у соседей сверху.

Но при всем том он был жизнелюбив, как мало кто.

Да и вообще, имев огромное количество знакомых «блокадников» (к которым относилась и семья моей 1-й жены), могу сказать, что эти люди отличались приоритетами иными, нежели блокады не пережившие.

У них имелась специфическая идеология, рожденная памятью лет, когда ни одни утренние мысли не простирались дальше вечера (а порой и до него не доходили), поскольку жизнь висела на волоске и требовала осознания каждой минуты без планов на будущее.

Разумеется, кто-то был фанатиком идеи; всегда найдутся способные идти в огонь из-за разного количества пальцев в крестном знамении.

Иные, чудом выжив, пытались компенсировать годы висения над бездной заботами о себе с размахом египетских фараонов, весь остаток жизни строивших свои гробницы.

Но нормальные людей из числа тех, кто в постсоветские времена получил почетное звание «Житель блокадного города», отличались легкостью отношения к бытию.

«Блокадники» не стремились обзаводиться автомобилями, обставлять квартиры, никуда не рвались, не испытывали тяги к добротной дорогой одежде.

Они радовались жизни в простейших проявлениях: пили, гуляли, веселились при любом удобном случае, общались между собой и выезжали летом на местный курорт Сестрорецк.

И особенное отношение, по понятным причинам, эти люди проявляли к пище.

Еда для бывших блокадников представляла высшую ценность жизни, требовавшую особой заботы. Это выражалось порой в неразумных формах.

(Например, я предпочитаю готовить еду на 1 раз, чтобы съесть ее свежей и горячей.

Исключения типа «суточных» щей, сложных салатов с заправкой или свинины, запеченной большим куском и теряющей неприятный запах после остывания, являются исключениями, подтверждающими правило.

Но бабушка моей 1-й жены Мария Емельяновна Наумова, заправлявшая в семье хозяйством и готовившая 1-2-3-е блюда к каждому обеду, «накладывала» одно меню на другое. В холодильнике у нее всегда стояли 2 кастрюли борща и 2 блюда с жареным морским окунем. На сетования домочадцев, что все свежее вкуснее и незачем тратить силы на дополнительную готовку, хозяйка предлагала всем есть новое, а сама питалась вчерашним и позавчерашним.

Не думаю, что она любила порченое; просто ей жилось спокойнее, когда дома имелся запас еды по крайней мере на 2 дня.)

Денис Артемьевич Владимиров тоже очень любил поесть.

Не «есть», а «поесть»; знающие толк в еде меня поймут.

Лозунг «надо есть, чтобы жить – а не жить, чтобы есть», всегда был уделом плебеев… даром, что выдвинул его, кажется, Сократ.

Жить под ним могут лишь люди, никогда не едавшие ничего слаще морковки.

(Сам я всю жизнь жил, чтобы есть.

Хорошая еда составляла для меня и одну из главных радостей жизни и ее смысл.

Даже сейчас я предпочту умереть, нежели есть макароны или пельмени из бычьих гениталий.)

В этом отношении Денис Артемьевич – узнанный достаточно близко уже в зрелом возрасте – оказался моим братом по духу, равного которому я встречал, пожалуй, лишь в Игоре Николаевиче Максимове, неистощимом при поиске гастрономических наслаждений.

Причем Владимиров не был простым гурманом, он виделся мне эпикурейцем.

Если благородное греческое слово применимо к обычному советскому человеку времен, когда даже в Ленинграде не всегда удавалось найти настоящий торт «пралине».

6

Я не знаю в точности, как складывалась студенческая судьба Дениса Владимирова.

Мама говорила, что он был старше (при советской борьбе с тунеядством, в отличие от нынешних времен, каждый год возраста среди студентов оказывался видимым), уходил в академический отпуск по состоянию здоровья (последствия пережитой блокады дали о себе знать!), затем восстановился на их курс.

В те годы я не сильно интересовался подробностями, но позже узнал, что сначала он учился на философском факультете ЛГУ, а уже потом перешел на математико-механический. Этот факт меня не удивляет; умный человек может быть кем угодно – даже историком – но вершина ума все-таки есть математика.

Денис Артемьевич Владимиров сейчас кажется мне самым умным из всех моих знакомых, хотя порой и прикрывался показной небрежностью высказываний. Об уме его говорит тот факт, что моя мама, умнейшая из умнейших, дружила с ним всю жизнь: со студенческих времен, а потом заочно-дистанционно, до самой его кончины.

А на матмехе Денис Владимиров был не просто другом, но человеком, с которым мама могла посоветоваться по любому вопросу.

На курсе девушек имелось достаточно, многие дружили. Всю жизнь оставались подругами моя мама, Елена Александровна Быкова (впоследствии Максимова), Таисия Арефьевна Тушкина (замуж не вышедшая) и Галина Павловна Матвиевская, сохранившая свою «дев. фам.» по причине ученой известности.

(Последняя известна всему миру как специалист по истории математики, доктор наук и член-корреспондент Академии наук.