Деревня дураков (сборник)

Дверь в церковь была открыта. Анжелика одернула короткую майку, не доходившую до пупка, и вступила в прохладный сумрак.

Шла исповедь. Рядом с высоким отцом Константином, согнувшимся почти вдвое, стояла низенькая старушка Анна Марковна Фролова, которую для простоты звали Морковной, и рапортовала на всю ивановскую:

– Надумала я картошку окучивать. Благословите, батюшка!

– Трудитесь с Богом. А о грехах-то – что?

– Какие у меня грехи! Дожить бы до восьмидесяти! Там пенсию повышенную дают…

– Не в чем, значит, каяться? А я слышал, вы вчера у магазина Евдокию Павловну матом крыли и даже поколотили сумкой с продуктами. Разве это дело?

– Дуньку-учительшу? Как есть отлупила! А чего, спрашивается, ее окаянный Кузька мне всю ограду спьяну разметал?

– В этом он не прав, конечно. А вы не правы в том, что ругаетесь и деретесь. В ваши-то годы.

– Да ты, поди, на ухо туговат, отец мой? Я ж тебе толкую: забор он мой своротил!

Следом за Морковной подошла Анжелика и громким шепотом поведала, что страшно страдает от несчастной любви.

– Любовь никогда не бывает несчастной, – возразил отец Константин, и Анжелика приоткрыла рот. – Потому что ничего не хочет для себя. Единственное ее желание – чтобы любимый был. И он есть. Чего же еще?

– Чтобы он был со мной!

– В тебе говорит желание обладать. Но любовь – это, наоборот, жажда отдавать. Значит – то, что с тобой, не любовь.

– Но сердце-то болит!

– А отчего болит? От обиды? От того, что на твое «хочу» нет немедленного «на», как в детстве? От уязвленного самолюбия? То есть, как ни крути, от самого себя. А любовь – это когда о себе вообще не помнишь.

– Такое только в кино бывает, – покачала головой Анжелика. – И потом – это же опасно! Так недолго и потерять себя!

– Если бы недолго! Нет ничего более живучего, чем наша самость, наше цепляние за свое «Я», затмевающее весь мир. Зато когда хоть на минуту удается о себе забыть – это такое счастье, такая свобода! Если б ты знала!

– Ой, нет. Это какое-то очень странное счастье. По мне, так счастье – это чтобы любимый тебя любил. И всегда был рядом.

– Да ведь именно так оно и есть, – почти про себя проговорил отец Константин, и Анжелика поняла, что это он уже о чем-то своем.

Глава восьмая Настя

В воскресенье утром в Митине появилось новое лицо. Выйдя в начале службы из алтаря, отец Константин с удивлением заметил, что вместе с тремя старухами и круглым пенсионером Гавриловым на него смотрит незнакомая девочка.

Судя по всему, она была сильно старше Анжелики с Дашами, но назвать ее иначе как девочкой – язык не поворачивался. Настолько бесхитростным был ее взгляд: без двойного дна, без этой вечной оглядки на себя, обеспокоенности своей персоной. Так глядеть на мир умел еще разве что Минкин.

Лицо ее – без единой правильной черты – поражало. Движение, дышавшее в нем, было не оживлением, не переживанием, не живостью характера, а самой жизнью. И отец Константин вдруг с ужасом обнаружил, что все другие лица, обращенные к нему из полумрака, – мертвы, как выдернутые из розетки приборы: жми на любую кнопку – ничего не сработает.

Это мучительное видение длилось несколько секунд. Страшным усилием он вернулся обратно, к своему привычному взгляду, и увидел застывших, потемневших, безжизненных, но все-таки не безнадежных людей.

– Откуда ты? – спросил он на исповеди.

– Из деревни, – улыбнулась девочка. – Ее тут называют деревней дураков. Знаете? Через лес, за речкой.

Потом, отвечая на его расспросы, не очень охотно, но без показной скромности, она рассказала, что приехала недавно, работает добровольцем, и вся работа заключается в том, чтобы жить вместе с больными людьми, общаться и немножечко помогать.

Церковный староста Гаврилов, внимательно подслушивавший их разговор, мрачно качал головой, возводил очи горе, хватался за сердце – в общем, всем своим видом выражал крайнюю обеспокоенность, переходящую в протест.

Деревня дураков была давним врагом Гаврилова. В какие только инстанции не писал пенсионер, требуя оградить себя от опасного соседства. В результате его усилий множество проверок – от налоговой до пожарного надзора – перебывало в рассаднике психических расстройств.Но неохраняемые безумцы продолжали гулять на свободе, а порой – что вовсе не укладывалось ни в какие рамки – разъезжали по полю верхом на белом коне.

Пенсионер Гаврилов полагал, что своей неуязвимостью злонамеренный проект обязан мировой закулисе, и от этого особенно страдал.

«Агенты сионизма и тайного масонского правительства, правящего планетой, проникли без боя в самое сердце нашей Великой Родины!» –взывал Гаврилов к органам госбезопасности, но те проявляли подозрительную беспечность и игнорировали послания бдительного пенсионера из Митина.

После службы староста Гаврилов заговорил с девочкой, работавшей в логове врага, но та лишь сияла, молчала и улыбалась, и он не добился ничего, кроме совершенно бесполезной информации, что ее зовут Настей. Спрашивать напрямик пенсионер не мог из соображений конспирации, а прозрачных намеков та совсем не понимала.

«Экая кулёма! – раздраженно подумал Гаврилов. – Откуда только такие блаженные берутся! Может, правду говорит Клаша, что дурость передается, как простуда, воздушно-капельным путем? Надо сообщить в Минздрав!»

Митя проснулся, когда отец Константин, взобравшись на колокольню, зазвонил во все колокола. Служба закончилась. Дожевывая беззубыми ртами просфоры, прихожанки расходились по домам.

Митя поспешно слез с чердака и отправился смотреть своюстаруху. Каждое воскресенье ее привозил из соседней деревни раздолбанный грузовичок. Огромный немой детина – старухин сын – выгружал из кузова невероятный хлам, который старуха аккуратно раскладывала на газетах перед церковной оградой.

Деревня, чьими единственными обитателями оставались старуха с сыном, уже не значилась на картах. Детина в одиночку громил брошенные избы и продавал еще крепкие бревна на лесопилку. А старуха торговала добром из домов, где не раз бывала в гостях при жизни хозяев.

Сахарница с отбитой ручкой, фарфоровая рыбка, некогда украшавшая буфет, дырявый наперсток, безногая одноглазая кукла, костяной мундштук с гравировкой «На память о Крыме. 1937 год»… Митя мог бесконечно рассматривать эти осколки времени, почти никогда не решаясь их потрогать и уж тем более купить.