Деревня. Ужасы на ночь

Она толкнула идола. На мгновение замешкалась и снова взлетела, как на батуте. В этот раз попытка ей удалась, – она запрыгнула мне на шею и наклонившись к моему лицу, жарко захватила своими губами мои губы, а потом зажала мой язык своим языком, и оттолкнула:

– Не ходи ко мне, шельмец, я тебе вильми, да рогачем-то двину.

– Знамо дело, с ухватом баба – хоть на медведя. Ночь наша, если утром будет Веселина.

– А ты искал? Да? – она спрыгнула с меня, и протянула крынку с водой. – По льнищу пройди, может там.

Никогда не пробовал такой вкусной воды, – напился, и лежал, распластавшись на полу. Она забралась задним местом на мое лицо. И начала тереться им, будто ее одолевала чесотка. Мое лицо утонуло в ее горячей промежности, и я потерял чувство реальности.

Я смог сделать глубокий вдох, когда она выскочила из комнаты. Вернулась с охапкой душистых трав. Стала засыпать меня растениями, зачем-то, не знаю, зачем. Но на этот случай у нее были заготовлены наговоры. Поднялся пар, как в бане. Да мы и были в бане. От жаркого воздуха с меня ручьями лил пот. Трава намокла и сползала с меня плотными слоями. Тела я не чувствовал, хозяйку потерял из виду, – в глаза стекали струи воды, я не успевал их смахивать.

…В сарафане она возилась у печи. Потом достала с припечка чугунок.

– Лукиан! Я житники давиця пекла. Мой троежитник в пече послаще будет, отведай.

Она обращалась ко мне, как к Лукиану, который сгинул давно. Если она Евлампия, то я участник зловещего сценария. Ведь супруги погибли молодыми.

– Я не Лукиан.

Она посмотрела мне то ли на рот, то ли на подбородок, и хмыкнула.

– Тебе не стыдно было лезть в мою постель?

– …

Похоже ответа она не ждала, в движениях появилась нервозность, когда кормила меня с руки, отламывая кусок, макая его в сметану и закладывая мне в рот.

Уделала меня в сметане, облизала, как кошка, вскочила и захохотала.

Вернулась с кувшином воды или скорее отвара какого-то. Отпаивала меня.

Я поглядывал в окно, я знал, что такие ночи любит Луна, не только призраки этого дома. Я услышал гармониста со своей веселой компанией.

Тогда она запела:

«На веселую беседу

Дроли не явилися:

Они шли через болото —

Клюквой подавилися».

– Морочишь меня. Говорю же тебе, гармонь за деревню не ходила. Гармонь на беседках была. В большой избе народ собрался, а ее не было. И домой не вернулась.

– Ты спрашивал про кровь на ее цепеце, это она порезалась от волнения перед свиданием с тобой. Она как чувствовала твой азарт.

– Евлампия, я сделаю все, что ты скажешь, – только отпусти ее.

– Гаси лучину!

– Но на беседках я и тебя не видел.

– А я не цепляю на себя блудные взгляды.

– А другие взгляды цепляешь? Тебя видят, как ворону, клюющую кишки от забитого кабана, тебя видят, как хоря, давящего ночью куриц, как кошку, укравшую цыпленка, так тебя видят?

Она прикрыла свою наготу длинными волосами.

– Больно прозорлив ты.

– Вот выписка. Смотри, под лучиной можно разглядеть. Там про тебя написано.

– Почитай мне.

Я вытащил из кармана намокший лист, сложенный вчетверо, аккуратно развернул и прочитал тот текст, который привожу в полном соответствии.

«Богородская Верхнедольская церковь. 3.11.1848 года от Рождества Христова венчаны пономарь Лукиан Устинов Сатрапов 35 л. п/бр и умершего священника Аггея Петрова дочь девица Евлампия 17 л. п/бр. Поручители по жениху: коллежский регистратор Автоном Лукин Ильинский».

– Каков ты чтец!

– Ты узнаешь себя, Евлампия?

Она посмотрела на меня, сквозь меня, сквозь стены. А в глазах глубина, как если в колодец уткнуться взглядом. Я лежал на широких дубовых досках пола, а тут отпрянул от нее, и ударился затылком.

Она вся, как клубок шерсти, оказалась в ногах, и взялась целовать меня, обволакивая меня волосами, как саваном. И не робко по-девичьи, не жарко по-бабьи, а так, будто упал я на ягодную поляну, и каждая ягода присосалась к телу, как пиявка, а сверху саван.

– Земляника – поцелую землю.

Ее волосы скользнули по моим ногам. Я чувствовал, что с ногами что-то творится, будто ступил по пояс в теплую воду.

– Костяника. Косточка или камень делают тебя твердым.

Это были укусы, от которых я подпрыгивал, как резиновый мяч, сначала больно, потом привык.

– Дурманика опьяняет.

Я начал задыхаться. Она прижала меня своим телом, и ее тело начало тяжелеть, дубовые доски заскрипели, как от урагана в лесу. И я утонул в ее плоти.

– Кислика. Чтобы узнать сладкое, попробуй кислое.

Кислика оказалась у меня во рту. Она принесла свежесть ощущений. От ее вкуса мышцы лба и бровей у меня сократились. Я прищурил глаза, и как бульдог начал выделять обильную слюну.

– Черника. Ты будешь похож на моего черного кота.

Она давила на мне черные ягоды, как клопов, и водила пальцем, чтобы оставался след, а потом слизывала этот след на лице, шее, спине и в паху.

– Ежевика. Ягода ежей.

Она уколола меня ножом, сначала в лоб, потом в живот, – уколы стали появляться по всему телу, я выкрикивал ее имя, пока не потерял сознание. Это была Черная Ведьма. Только они вытягивают из тебя всю энергию и оставляют жить.

Очнулся от женского плача, стонов и причитаний. Ладонями нащупал пол, над головой увидел потолок, затянутый облаками паутины. Оглянулся на стон. Рядом, на тех же кровавых простынях, на которых находился я, среди длинных стеблей, на раздавленных шариках ягод лежало забрызганное кровью, избитое, истерзанное тело девушки. Одежда на ней была разорвана в клочья и не могла уже скрыть порезов и ссадин. Руки ее были распластаны по сторонам, а ноги были покрыты бурым песком. Она не шевелилась, но продолжала стонать.

Я принес ковш воды из деревянного ведра, но воду попробовал – на вкус она была колодезной.

Приподнял ее голову, поднес воду, она разжала стиснутые зубы и с усилием сделала глоток, но тут же вырвала все наружу.

Тогда я вылил ей на голову этот ковш воды, чтобы она пришла в себя. С ее лица смылась налипшая грязь и трава. Лицо было воспаленным, опухшим и зареванным, но я узнал пропавшую Веселину. Она вернулась из какого-то ада, пусть в таком состоянии, но живая.

Я ждал – она заговорит, и она заговорила.