Деревянная грамота
Шрифт:
Она и выхватила свое надежное оружие, да только в ход его не пускала зажала в кулаке и надвигалась на Томилу со словами:
— Страдник, пес бешеный! Шел бы ты прочь! Убирался бы ты с Москвы, окаянный! Глаза б мои на тебя не глядели!
И ее можно было понять. Все же Томила был ей — свой, тоже скоморох, тоже на Москве — неродной, и в трудную минуту они опять могли объединиться до лучших времен. Она не хотела губить Томилу, как год назад едва не погубила метким ударом Ивашку Гвоздя, и подводить его под розыск Приказа тайных дел она тоже не желала. Ей казалось, что удастся, как удавалось
Но Томила озверел от позора. Сопливый мальчишка поставил его оплеухой на колени про красивой девке, которая, как знать, могла ведь и с ним самим в постели однажды оказаться!
— Ну, бей, ну, бей! — повторял он, надвигаясь на яростную Настасью. И вдруг метнулся вбок, проскочил мимо нее, кинулся к Даниле.
Настасья не успела его ухватить хотя бы за рукав и, разворачиваясь, завизжала.
Как Данила увернулся от ножа — он и сам бы не мог объяснить. Уже когда они вдвоем рухнули в снег, оказалось, что он обеими руками вцепился в Томилину правую и норовит ее вывернуть, Томила же, барахтаясь, норовил так высвободить левую, чтобы ударить парня по голове, а лучше всего — в висок.
Но не зря визжала Настасья — ей ответил из темноты примерно такой же пронзительный крик.
— Сюда, сюда! — принялась она звать неведомо кого, одновременно наклоняясь над Томилиной спиной и пытаясь скользнуть рукой так, чтобы рвануть на себя и придушить скомороха.
И совсем близко раздались скрип полозьев, конский храп, мужские голоса. И вплотную с Настасьиными санками остановились розвальни, а оттуда первым выскочил статный молодец с торчащими из-под шапки золотыми кудрями, с золотой курчавой бородкой.
— Ну-ка, пусти! — и он, оттолкнув девку, ухватил скомороха за левую руку и так провез по снегу — что борозда вышла чуть ли не до стылой земли. А то, что рука оказалась вывернута неестественным образом и скоморох дико заорал от боли, его меньше вснго волновало.
— Жив, свет? — прыгнув следом, оказался рядом с Данилой другой молодец, протянул ему руку, дернул и поставил парня на ноги.
— Велик Господь — успели! — с тем из саней выкарабкался третий. А четвертый вылез молча — видать, неразговорчивый попался.
Извозчик же остался сидеть с вожжами в руках — во-первых, ему еще не заплатили, а во-вторых — любопытно же!
— Пусти! — велел Данила Семейке, который все еще держал его за руку, и, совершенно не беспокоясь о Томиле — уж Богдаш-то с ним разберется! подобрал со снега Настасьин засапожник и наконец склонился над накрами.
— Ты что это затеял? — спросил Тимофей.
Парень молча ударил ножом в первый горшок, пробил кожу, нож провалился, Данила выдернул его и пробил второй горшок. Там стукнуло. Данила сунул руку в прореху и вытащил сложенные вместе темные дощечки.
— Вот она, грамота, — сказал негромко. — Глядите, товарищи, вот она какова…
Приказные работали помногу. В день и десять, и двенадцать часов выходило. Дьяк в государевом имени Дементий Башмаков должен был сообразовывать свои труди с государевым распорядком дня. Коли государь не пропускает заутрени — то и дьяк в то же время уже должен быть бодр и готов к исполнению должности. Поэтому Башмаков являлся
в Приказ тайных дел очень рано, разом с истопниками, и конюхи про то знали.Он успел войти, снять шубу с шапкой, произнести краткую молитву перед образами и посмотреть, не прибавилось ли на столе бумаг, когда доверенное лицо, истопник Ивашка, сунул в дверь голову и сообщил, что дьяка домогаются конюхи с Аргамачьих конюшен.
— Ну, заходите, — велел Дементий Минич Башмаков. — Неужто отыскали?!.
Он даже встал, но из-за стола, за которым при свете двух восковых свечек разбирал бумаги, не вышел. Как всегда, сидел с непокрытой головой, без скуфейки, и Данила, опять же как всегда, подивился его высокому, обширному лбу.
Конюхи поочередно вошли и чинно перекрестились на образа. Последним появился Одинец.
— А ты кто таков? — удивился хозяин Приказа тайных дел. — На Аргамачьих конюшнях такого не попадалось!
— Это, твоя милость, кулачный боец, — как старший, объяснил Тимофей Озорной. — Он и стенку построить, и в охотницком бою схватиться, государя в Масленицу потешить, он и учить горазд. А по прозванью — Акимка Одинец.
— И что же — меня спозаранку учить собрался? К сегодняшним боям, что ли?
— Выкладывай, Одинец, — тихо сказал Данила. — Чего уж там…
Аким шагнул вперед, вынул из-за пазухи деревянную книжицу и выложил перед дьяком на стол:
— Вот, Господь свидетель, добровольно, дабы из-за нее смуты не было. Гляди, батюшка Дементий Минич…
— Неужто она? — Башмаков повернулся к Даниле, верно угадывая, что опять его рук дело.
— Она самая, — и парень добавил, подражая Тимофееву вежеству:…твоя милость.
Дьяк взял грамоту, повертел; книжица открывалась непривычным образом, он догадался, попробовал прочесть хоть слово и недоуменно посмотрел на Одинца:
— Сам-то разумеешь, что тут написано?
А сам проводил пальцам по буквам, выстроенным на неровно наведенной линии, по удивительным буквам, словно бы процарапанным шильцем, чтобы потом втереть в царапины что-то темно-бурое, по старому и местами уже поотставшему лаку на дощечках.
— Написано про давние времена, про времена Бояновы, — уверенно отвечал кулачный боец. — Теперь и никто, поди, не прочтет. А хранить надобно! Эта книжица от деда к внуку передается.
— Времена Бояновы? Так это — сказки! — весело отвечал дьяк. — Вон государю бахаря из Костромы привезли — он и про божественное, и про Бояна толковал! Это — утеха. А я о деле спрашиваю. Откуда книжица взялась? Кто написал, для чего?
— Кто написал — этого мы, батюшка Дементий Минич, уже никогда не узнаем, — уверенно сказал Одинец. — Книга — с тех времен, когда еще и бумаги не было. Еще до татар, поди, писана.
— Да нет, не писана, — трогая пальцем знаки, заметил дьяк. — До татар, говоришь? Откуда такие сведения?
— Да деревянная же! — Одинец, видя, что Башмаков, держа в руках вещь, для него, Одинца, святую, стал входить в раж. — Вся русская грамота деревянной была! Вот почему ее огнем палили! Да и спалили подчистую! А что не спалили — то теперь уничтожить норовят, потому что в той деревянной грамоте — правда! И она на буковых досках писана, потому что бук — не гниет, а лишь слабо тлеет!