Деревянное яблоко свободы

Генерал, ведавший отправкой на фронт врачей и сестер милосердия, принял Веру не очень приветливо. Мельком взглянул на ее документы и подвинул их к краю стола:

– Нет, не нужно. Мы завалены предложениями.

Пришлось возвращаться ни с чем. У Богдановича встретила Прасковью Георгиевскую, брат и сестра которой проходили по процессу «пятидесяти» и теперь тоже сидели в полицейской части. Георгиевская собиралась их навестить.

– Между прочим, – сказала она, – там же находится и знакомый вам поэт Саблин.

– Николай? – удивилась Вера. – Что за невезучий человек! Опять попался. Вы сейчас же туда идете?

– Да, сейчас же туда иду, – улыбнулась Георгиевская.

– Я с вами. Если вы, конечно, не против.

– Что вы! Буду только рада.

По дороге купили фрукты. Пришли. Полуграмотный сторож долго водил по списку корявым пальцем. Несколько раз переспросил фамилию. Бормотал: «Саблин, Саблин… Что-то такого не помню». Наконец нашел.

– Хорошо, передам. Оставьте свой пакет.

– А вы не перепутаете?

– Отродясь еще не путал, – обиделся сторож.

Оставили фрукты, записку. Но вместо того, чтоб сразу отправляться домой, остановились посреди двора, стали перекрикиваться с заключенными. Вышедший на шум жандарм арестовал обеих. В жандармском управлении допрашивал прокурор с полным румяным лицом.

– Ваше имя и местожительство?

– Не скажу.

– Почему?

– Не скажу, и все.

– Дело ваше. Запишем бродягой, не помнящим родства. – Прокурор вызвал дежурного. – Отправить барышню в тюремный замок и держать, покуда не вспомнит, кто она и откуда.

И вот Вера в Пугачевской башне Бутырской тюрьмы. Тесная камера с железной койкой, маленьким столиком и расшатанным стулом. В углу параша. В камере сыро, холодно, а на узнице ничего, кроме черного платья и шляпки с розами. Ни пальто, ни накидки, ни смены белья. А что происходит вокруг? В дверях камеры незапертая форточка. Вера откидывает ее, в форточке противоположной камеры видит знакомое лицо. Телеграфист. Тот самый, с которым она встречалась в трактире, через которого передавала записки товарищам. «Ну все, – мелькнула ясная мысль. – Теперь этот тип меня тут же выдаст жандармам. Правда, имени он не знает, но того, что он знает о передававшихся ежедневно записках, достаточно».

– Здравствуйте, – говорит телеграфист, и его плоское испитое лицо расплывается в улыбке.

– Здравствуйте, – говорит Вера. – Как вы сюда попали?

– Музыкант продал, – грустно сообщает телеграфист. – Теперь вот не знаю, как быть: то ли от всего отказываться, то ли, наоборот, признаться. Прокурор говорит: если не признаешься, загоним туда, куда Макар телят не гонял, признаешься во всем – выпустим.

– Прокурору не верьте, обманет. Молчите как рыба. Если признаетесь, вас припутают к политическому делу, и тогда Сибири не миновать. Сидите смирно. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю. В крайнем случае сошлют в Архангельскую губернию, а телеграфистом можно работать и там.

– Оно-то, конечно, так, – колеблется телеграфист, – но с другой стороны, если сразу все рассказать…

– Смотрите, – говорит Вера. – Дело ваше. Но если попадете в Сибирь, пеняйте на себя.

– Ладно, буду молчать. Только мне хотелось бы для своей специальности подучить французский язык. Тогда нам жалованье платят больше. Вы не поможете?

– Охотно. Если хотите, давайте прямо сейчас и приступим.

Спустя несколько дней ее вызвали в жандармское управление. За столом – знакомый прокурор.

– Вы по-прежнему отказываетесь назвать свое имя.

– Отказываюсь.

– И совершенно напрасно. Нам все известно.

– Неужели?

– Сейчас вы в этом убедитесь. Ваша мать приехала из Петербурга и теперь сидит в соседней комнате. Так как ваше имя?

Вера лихорадочно думает, оценивая обстановку. Может быть, прокурор расставляет ловушку. Но мать, Петербург…

– Пишите: Филиппова.

– Кто ваш муж?

– Секретарь Казанского окружного суда.

Прокурор заглянул в какую-то книжечку, сопоставил Верин ответ со своими сведениями.

– Где вы оставили свои вещи?

– Я приехала без вещей.

– Ну, барышня, такие сказки только в приготовительном классе проходят. Никто не ездит из Петербурга в Москву без чемодана или на худой конец саквояжа.

– Я ехала курьерским поездом и думала им же вернуться обратно.

Прокурор смотрит на нее недоверчиво.

– В таком наряде наносят визит или выходят пройтись по Невскому, но никак не садятся в поезд. Пока вы не скажете, где оставили вещи, мы вас не вы пустим.

Новая задача. Вещи у Богдановича на конспиративной квартире. Но у Георгиевской обыск, конечно, уже сделан, едва ли жандармы захотят повторять его.

– Ну хорошо, вещи я оставила у Георгиевской.

– Почему же вы сразу этого не сказали?

– Я боялась себя скомпрометировать, – сказала Вера первое, что пришло в голову.

– Ну ладно, – устало согласился прокурор. – Предположим, что я вам поверил. Извольте дать подписку о невыезде из Петербурга. – Он придвинул к ней лист бумаги. – А теперь идите. Там вас ждет ваша матушка. Советую, если вам своей жизни не жалко, поберегите хотя бы матушку.

Весь остаток дня до самого отъезда Екатерина Христофоровна провела в волнении. Слава богу, на этот раз обошлось. Удалось ей уговорить прокурора. «Господин прокурор, Христом Богом молю. Ведь у вас тоже есть мать». – «Да, у меня есть мать. Но она меня воспитывала в духе уважения к закону и любви к отечеству». И только когда стала перед ним на колени, он испугался. «Что вы, что вы, не нужно-с».

Все же и у прокурора есть сердце. Потом Екатерина Христофоровна хотела сразу ехать на вокзал, но Вера сказала, что ей надо забрать вещи, которые она оставила у друзей.

– Хорошо, – сказала Екатерина Христофоровна, – я еду с тобой.

Она видела, что дочери ее предложение не по душе, и все же поехала. До Разгуляя доехали на извозчике, потом петляли какими-то переулками, наконец остановились у подворотни трехэтажного дома.

– Маменька, дальше вам нельзя, – сказала Вера решительно.

– Почему же мне нельзя? Ведь я твоя мать.

– И матери нельзя, – сказала она довольно резко.

– Доченька, – сказала Екатерина Христофоровна со слезами на глазах. – Даже прокурор со мной разговаривал мягче.