Деревянное яблоко свободы

– Маменька, если б можно было. Но ведь правда нельзя. Эта квартира такая, куда я не имею права вас приглашать.

– Да что ж это за такая квартира?

– Нелегальная квартира! – вспылила дочь.

При слове «нелегальная» мать вдруг присмирела и сдалась.

– Ладно, иди, я подожду.

– И посмотрите, чтоб за мной «хвост» не увязался.

– Хвост? – удивилась Екатерина Христофоровна. – Ах, да, это, кажется, на вашем языке шпионов так называют. Ладно. – И вдруг испугалась. – Вера!

– Что?

– Ты ведь от меня не сбежишь, а, доченька?

– Нет, маменька, – улыбнулась Вера, – не сбегу.

– Ты мне правду говоришь, ты меня не обманываешь?

– Маменька! – снова повысила голос Вера. – Вы же меня хорошо знаете. Если я сказала «нет», значит, нет.

Это была правда. Она всегда делала так, как говорила. И Екатерина Христофоровна отпустила ее. А сама стояла в подворотне и в каждого прохожего внимательно вглядывалась: не шпион ли? А потом, когда Вера вышла с саквояжем, Екатерина Христофоровна сказала ей с упреком и облегчением:

– Вот ты уже и из меня нигилистку сделала.

До самого отправления поезда она сидела как на иголках. А вдруг Веру выпустили, только чтоб проследить, куда пойдет и поедет? Вдруг арестуют на вокзале? Но вот, слава богу, поезд тронулся. Екатерина Христофоровна облегченно вздохнула.

Глава 7

– Та пропаганда, которую революционеры 70 – 80-х годов XIX века называли мирной и за которую их наказывали порой очень жестоко, была мирной относительно. Они мирно проповедовали насилие, прославляли Разина, Пугачева, призывали людей к бунту и топору. С этой целью разъезжали по всей России, селились в провинциальных городах и деревнях, иногда исполняя роль лекарей или учителей, а то и вовсе прикидываясь крестьянами.

Весной 1878 года группа нигилистов, не найдя себе пристанища в других городах, поселилась в Саратове. В группу входили будущие террористы Фигнер, Богданович, Соловьев, Морозов. Один только член этой группы литератор Иванчин-Писарев остался и в будущем мирным пропагандистом либеральных идей. А пока вот они сидят в Саратове, в съемной квартире. Иванчин-Писарев, расхаживая по комнате, жалуется Вере Фигнер на их общего друга Николая Морозова, или Морозика, как они его называют.

– Морозик, – говорит Александр Иванович, – последнее время совершенно отбился от рук и вытворяет бог знает что. Я понимаю: надоело. Болтались в Тамбове, не устроились, приехали сюда, то же самое. Мест нет. Сидим, бьем баклуши, я изображаю из себя капитана какого-то мифического парохода «Надежда», вы моя жена, а остальные и вовсе непонятно кто – то ли матросы, то ли бедные родственники. Да, скучно. Сидеть в этой дыре, в то время как в Петербурге происходят важные события – процесс Веры Засулич, ее оправдание судом присяжных и прочее. Но ведь никто никого насильно сюда не тянул. Я понимаю, что он поехал сюда вовсе не потому, что ему улыбалась работа в народе, а совсем по другой причине. Не краснейте, пожалуйста, Верочка, в том, что он в вас влюблен, нет ничего зазорного. Во всяком случае, вы в этом совершенно не виноваты. Богданович и Соловьев тоже в вас влюблены, хотя и умеют скрывать свои чувства. Николай горяч, экспансивен, но всему ведь есть предел. Мы же договорились! Нас в городе нет, никто не должен нас видеть, а потому без особой нужды на людях не появляться. А что делает наш дорогой Морозик? Целыми днями торчит в библиотеке, якшается со здешними начинающими поэтами, слушает их стихи, читает свои, которые напечатал в сборнике «Из-за решетки». А вчера таскался с гимназистами за Волгу и там палил из какого-то дурацкого револьвера, который стреляет одновременно всеми шестью зарядами. Да это гусар, честное слово, а не революционер-подпольщик! Верочка, вы одна можете укротить этого зверя. Я вас очень прошу, повлияйте на него как-нибудь мягко, по-женски, как вы умеете.

Она не стала возражать. Она понимала, что в какой-то степени ответственность за поведение Морозова лежит и на ней. Она сама звала его сюда, сама рисовала идиллические картины. Писарев, Богданович и Соловьев будут работать волостными писарями, она фельдшерицей, а он народным учителем. Однако время идет, а они до сих пор не могут устроиться.

Что касается «идиллических картинок», то она, правду сказать, на них насмотрелась. Досыта. Как-никак три месяца пробыла в селе Студенцы Самарской губернии. И насмотрелась, и наплакалась. По тридцать-сорок человек в день принимала. И каких только больных там не было! Калеки и убогие, старые и молодые, женщины и дети. Вокруг грязь, нищета, голод. Боже мой, да она для пропаганды и рта не раскрывала. Какая тут пропаганда! А пока была там, узнала из газет: в Петербурге Вера Засулич стреляла в градоначальника Трепова. В того самого, который велел высечь Боголюбова в Доме предварительного заключения, осужденного за участие в казанской демонстрации. Боголюбов не снял перед градоначальником шапку, и тот велел Боголюбова, дворянина, выпороть. Тогда в Петербурге много говорили о том, что Трепову надо отомстить. Говорили, говорили и забыли. А Засулич не забыла.

Присяжные ее оправдали. А она, Вера Фигнер, мысленно аплодировала своей тезке. Она до мысли об участии в борьбе с помощью оружия пока еще конкретно не думала. Но поступок Веры Засулич полностью одобрила и пожалела, что сама не была на ее месте. Правоту Засулич подтвердили даже присяжные и одобрили массы студентов. В Петербурге идут демонстрации, там бурлит жизнь, а они сидят здесь и ждут у моря погоды.

Она сказала Иванчину-Писареву «хорошо» и вернулась в соседнюю комнату, где Богданович с Соловьевым готовили ужин. Соловьев щипал лучину для самовара, Богданович чистил картошку над закопченным чугуном.

– Не бросай очистки на пол, – сказала она и, взяв нож, села рядом.

– Ну что? – спросил Богданович. – Предводитель (так называли они между собой Иванчина-Писарева) опять сетовал на нашего вольного стрелка?

– Да.

Помолчали. Соловьев загнал в ладонь занозу и теперь пытался вытащить ее зубами.

– А может быть, он и прав, – задумчиво сказал Богданович.

– Кто? – спросил Соловьев.

– Воробей, конечно. (Воробей была вторая кличка Морозова.) Торчим здесь столько времени и делаем вид, что нас нет, хотя весь город, кроме, пожалуй, полиции, знает, что мы здесь. Сбесишься со скуки. Как считаешь, Саша?

– Может быть, – флегматично пожал плечами Соловьев.

– Может быть, может быть, – передразнил Богданович. – У тебя когда-нибудь бывает свое мнение?

– Иногда бывает.

– Разговорился, – усмехнулся Богданович. – Ты бы рассказал Вере, за что тебя в последний раз в кутузку тащили.

– Да ну! – смутился Соловьев.

– Нет, право, расскажи, это очень смешно, – просил Богданович.

– И ничего смешного, – сказал Соловьев.

– Очень даже смешно. Понимаешь, Верочка, возвращается однажды наш Саша с какой-то сходки к себе на нелегальную квартиру. И, как это бывает только с ним, забыл собственный адрес. Помнит только, что где-то на Васильевском острове. А уже ночь, деваться некуда, блукает от одного дома к другому, вдруг навстречу городовой. «Кто идет?» – «Черт!» – отвечает Саша…

Хлопнула входная дверь. Богданович смолк, не договорив. Пришел Морозов, и все стали вслушиваться, что будет в соседней комнате. Соловьев все еще пытался ухватить зубами занозу.

– Дай-ка руку. – Вера отколола от воротничка булавку и начала ковырять ладонь Соловьева.

В соседней комнате слышались голоса – спокойный Морозова и возбужденный Иванчина-Писарева, но разобрать слова за дверью было невозможно.

– Вот и все. – Вера вытащила занозу и повернулась к Богдановичу. – Ну, и что дальше?

– Что дальше? – Богданович вслушивался в то, что происходит за дверью, и не понял вопроса.

– Городовой спрашивает «Кто идет?», а Шура отвечает: «Черт», – напомнила Вера.

– Да бог с ним, с чертом, это пусть он тебе сам расскажет. Тут есть кое-что поинтереснее. Пошел я сегодня в лавку за колбасой, смотрю, навстречу двое запряженных парами саней. Два мужика с вожжами в руках вышагивают сбоку. Смазные сапоги, тулупы нараспашку, под тулупами длинные пиджаки, часы с цепочками, красные рубахи без галстуков. Смотрю – знакомые лица. «Здравствуйте, – говорю, – господа купцы! Откуда и куда путь держите?» – «Торгуем, барин, помаленьку, скупаем яйца и крупы, продаем всякий деревенский товар: сапоги, полушалки, деготь, свечи, подковные гвозди». Шапки сняли, кланяются, стрижены в скобку, волосы постным маслом помазаны. «Ах вы, – говорю, – чертовы сыны, а есть ли у вас свидетельство на право торговли?» – «Есть, ваше благородие, аж целых два». – «А уж не липовые ли у вас эти свидетельства?» – «Так точно-с, ваше благородие, липовыя, и даже очень-с». – «А не занимаетесь ли вы, кроме торговли, чем-нибудь незаконным?» – «Занимаемся, господин хороший, еще как занимаемся. Пропаганду ведем середь мужичков-с, начальство местное обличаем-с, выискиваем всяких недовольных».

– Да кто ж это такие были? – не выдержала Вера.

– Небось кто-нибудь из наших, – сказал Соловьев.

– Точно, угадал. Попов и Харизоменов. Оказывается, тут ими кишмя кишит вся губерния. Александр Первый ходит коробейником по деревням, Саша Михайлов живет у раскольников, вместе с ними расшибает лоб, хочет повернуть раскол лицом к революции.

– Кто этот Саша Михайлов? – спросила Вера.

– Ты разве с ним не знакома? – удивился Богданович. – Дворник говорил, что знает тебя.