Держава (том третий)

— Я не гимназистка, чтоб тебе нравиться. Они вон за партой сидят, ступай, полюбуйся. А стрелка того я вспомнил. Мой земляк. В детстве ещё с ним цапался. Вот его бы и ликвидировал.

— Некогда в боевой обстановке разбираться, кого ликвидировать. Кто попал на мушку — тому и каюк.

— А если бы женщина на тебя пошла?

— Так и ей бы каюк. Дворянка. Эксплуататорский класс.

— Мне страшно! И эти ещё, как змеи, шипят, — прижалась к подруге гимназистка, и тут же содрогнулась от оглушительного артиллерийского залпа.

— Пужают, — расколов окно, стал палить из своего маузера бородач. — Холостым зарядом бахнули. А вот я их — боевыми угощу.

Двое спорящих мужчин подбежали к окнам и тоже начали стрелять.

— Что вы делаете? — в ужасе закричали гимназистки, — там же люди, — и потеряли сознание от ещё одного залпа и брызнувших в помещение осколков стёкол.

Не прошло и минуты, как следующий залп разнёс сваленные перед дверью парты и покалечил людей.

Растерявшиеся студенты и гимназисты в панике пытались укрыться под партами, в страхе закрывая руками головы и в истерике вопя во всю глотку.

Бородач с двумя товарищами притащили пять жестяных коробок и, кхекая, швырнули их вниз, прислушавшись к трём глухим взрывам.

— Две бомбы не сработали, — сообщил он двум боевикам и пригнулся, услышав ещё один артиллерийский залп.

Но пушки на этот раз обстреливали третий этаж.

И вновь тишина.

— Артиллерию свою заряжают. Айда вниз, Василий, и хватит злиться из–за какого–то незнакомого старика, — потянул товарища за рукав Шотман, не удостоив взглядом забежавшего в класс Фидлера.

— Господа, сдавайтесь, а то они всех убьют, — трясясь всем телом, замер тот, увидев лежащих у покорёженной парты мёртвых гимназисток.

У одной была оторвана рука и нога, у другой разбита голова и разворочена грудь.

— Господи, господи, — зарыдал он, — я не думал, что будет так… Прошу вас, сдавайтесь…

— Иван Иванович, а шёл бы ты… отсюда, — покачивал перед его лицом маузером бородач. — Неровён час и убить могу… Как они моего брата, — скрипнул зубами и подойдя к окну, под которым лежало тело боевика, не целясь стал палить по солдатам.

Фидлер, в ужасе махая руками, словно ученик младшего класса, помчался вниз по лестнице и, оттолкнув старавшихся удержать его студентов, выскочил на улицу, где бросился к солдатам.

— Умоляю, солдатики, не стреляйте, там же молодые глупые люди. Лучше меня убейте, я это заслужил.

Силы его иссякли, и он опустил голову от навалившейся усталости, ужаса и тоски.

— Директор училища? — подошёл к нему полицейский чин, доставая из кобуры револьвер. — Сеятель доброго, умного, вечного, — выстрелил ему в ногу, спокойно глядя, как пожилой человек с болезненным стоном падает на землю.

Опять загрохотали пушки и затрещали винтовочные выстрелы.

Из окна дома вырывалось пламя, и слышались крики людей.

— Ведь говорили вам сдаваться, — держа в поводу лошадь, оглянулся на Кускова Глеб, удивляясь, чего это он, отпустив повод, валится под ноги коня. — Олег, споткнулся что ли? — не веря в самое плохое, подбежал к нему и встал на колени, переворачивая друга на спину и с ужасом глядя на стекающую из уголков рта кровь и невидящие уже глаза. — Олег, Олег, — обхватил его голову, — не надо, не уходи…

А неподалёку, глядя на них и глотая слёзы, лежал раненый Фидлер, шепча:

— Что я наделал, что я наделал…

— Глеб, что случилось? — склонился над ними Соколовский. — Гады-ы! — взревел он. — На конь! — отдал команду взводу. — Руби мятежников, — бросился к выходившим из здания с поднятыми руками боевикам.

С ожесточением и ненавистью, вложив всю силу в удар, полоснул остриём по голове держащего белый флаг бородача.

— Отставить, корнет, — сидя на коне и бестолково размахивая шашкой, кричал оказавшийся поблизости Рахманинов.

Но Соколовский, в своей ненависти, не слышал его, а может — не слушал, продолжая рубить разбегающихся от него дружинников.

Шотман, увидя мчавшегося на них кавалерийского офицера с шашкой наголо, не долго думая, упал на брусчатку мостовой, закрыв голову руками и удар принял на себя Северьянов, со стоном схватившись за разрубленное плечо.

Рана не была глубокой, благодаря добротному зимнему пальто.

Полицейские, не слишком церемонясь, отвели его в находящийся поблизости медицинский пункт, где молоденькая сестра милосердия, глотая слёзы жалости, сделала ему перевязку.

— Вам к доктору следует обратиться, — посоветовала раненому.

— Ага! В Бутырке его заштопают и подлечат, — не стал спорить с ней полицейский чин, что прострелил Фидлеру ногу.

Шотман, в начавшейся суете, благополучно скрылся.

Подняв голову, Глеб тоскливо огляделся перед собой, поймав напряжённый, ненавидяще–любящий взгляд худенькой женщины в очках и чёрном пальто.

«По–моему, это она стреляла в меня в Питере», — вспомнил он, с прищуром вглядываясь в творившуюся вокруг суматоху и кутерьму.

Женщина куда–то исчезла в этой круговерти, но Глебу показалось, что над головой пролетела чёрная летучая мышь с оскаленной пастью и злобными глазками.

«Что за чертовщина. Откуда зимой летучие мыши?!» — вновь склонился над другом.

В холодной гостиной с открытыми настежь окнами, стояли два гроба, возле которых на поставленных в ряд стульях постоянно сидели несколько офицеров 3-го драгунского Его королевского высочества наследного принца Датского полка и кто–нибудь из родственников.

Схоронить погибших получилось лишь 14 декабря, когда центр города был очищен от баррикад.

15 декабря в Москву прибыл из Петербурга лейб–гвардии Семёновский полк. С его помощью драгуны и казаки разгромили мятежников, и в Москве остался лишь один крупный очаг сопротивления — Пресня.

Семёновский полк занял Казанский вокзал и несколько близлежащих железнодорожных станций. Для подавления восставших вне Москвы, командир Семёновского полка полковник Мин, выделил шесть рот под начальством полковника Римана. Сам же, во главе семёновцев, предпринял штурм Пресни, где сосредоточились обученные дружинники числом не менее семисот человек.