Держава (том третий)

— Всё никак не окрестим парня, — выпил рюмку водки глава семейства.

— Не мы виноваты, а московские инсургенты, [15]– поразила супруга забытым словечком из лексикона древних римлян Ирина Аркадьевна. — Как можно крестить ребёнка в отсутствие родного дяди.

— В январе должен подъехать. Получено сообщение, что адмирал Дубасов с помощью лейб–гвардии Семёновского полка разбил этих… — пощёлкал пальцами, глядя на жену.

— Инсургентов, — подсказала та, с трудом скрыв улыбку.

15

Повстанец. (лат.) Участник восстания.

— Да вижу. Можешь смеяться, сколько хочешь, но ты тоже не знала, что такое ремиз.

— Кошачий? — не выдержав, расхохоталась жена.

— Заячий! — засмеялся Максим Акимович, с любовью глядя на супругу.

«Счастливые! — позавидовал родителям Аким. — Столько лет вместе прожили и всё любят друг друга, — повернулся к Ольге, увлечённо спорившей о чём–то с матерью, и вдруг остро, до боли в сердце, вспомнил Натали. Да так ясно, словно видел только вчера. Жёлтые её глаза, улыбку и женственный изгиб шеи, когда наклоняла к нему голову. — Это и была любовь… Тихая, нежная… Не безумие и взрыв, о которой пишут поэты и за которую можно пойти на каторгу и самоубийство… А спокойная, как речная заводь, любовь… Но тоже красивая и романтичная», — глядел на Ольгу, и заметив в её глазах лёгкое беспокойство, улыбнулся ей и поднял наполненную рюмку, подумав: «А может любовь — просто абсурдность мышления, и на короткое время всплеск душевных сил и эмоций? А как же родители?» — чокнулся с женой и, наклонившись, небрежно чмокнул в щёку. — За Максимов Акимовичей, — провозгласил тост. — Один из которых пьёт водку, а другой — молоко, — насмешил Ольгу, её мать и родителей: «Хочу бал с шампанским и свечами… С новогодними звёздами, снегом и жёлтыми, как две луны, глазами Натали. Как я мечтаю хоть на минуту увидеть её», — выпил водку и, дурачась, выкрикнул: «Горько», — поцеловав Ольгу в губы, чем осчастливил и восхитил жену: «Вот и заканчивается год Джека—Потрошителя, как назвал его забытый уже мелкопоместный помещик в Рубановке. Как в жизни бывает: человек забывается, а слова его помнятся», — подставил Аполлону бокал под шампанское. — За новый — 1906 год! И пусть будем счастливы мы! И пусть процветает Россия! За которую, без раздумий, Рубановы положат жизни.

— Пафосно, но реалистично, сынок, — даже прослезился Максим Акимович.

На последней службе уходящего года отец Иоанн Кронштадский воскликнул:

— Братия и сёстры! Вспомните — ведь это блаженный митрополит Кирилл, духовный наставник Александра Невского, рука об руку с князем отстаивал родную землю от орды и тевтонов. Это святой преподобный Сергий, игумен Радонежский, благословил Дмитрия Донского на Куликовскую битву, дав ему двух иноков–воителей, Пересвета и Ослябю, которые стали зримым образом Церкви Православной в борьбе за свободу родины. А сейчас покачнулась в наших душах Вера Православная… Засомневался человек… Зло пытается сокрушить Добро. Причины нестроений наших в том, что именно Зло борется с Добром, пытаясь разрушить его. Где вы, Пересветы и Осляби… Где вы, богатыри и витязи… Обратитесь к Вере Православной и защитите Святую Русь. Если не будет покаяния у русского народа, конец Мира близок. Бог пошлёт бич в лице нечестивых, жестоких правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами…

НО НЕТ ПРОРОКА В СВОЁМ ОТЕЧЕСТВЕ!!!

За два дня до Крещения Максим Акимович пригласил в гости генерал–майора Владимира Иоанникиевича Троцкого.

Как и положено пожилым мужчинам, устроились за накрытым столом в кабинете Рубанова безо всяких там женщин. Разве можно в женском обществе обсуждать злободневные государственные темы — получится не разговор, а сплетни.

За столом подливал генералам, а временами, незаметно, и себе, бывший денщик Антип.

Аполлон, стоя неподалёку от закрытой двери кабинета — вдруг чего господам понадобится, все губы изгрыз от досады и зависти.

«Рожа прохиндейская, — злился он. — Наверное, камергером стать захотел, — вспотел от этого крамольного желания отставного унтера. — А меня раньше просто «рябчиком» обзывал, теперь вдруг «в сметане». Может, на место повара метит, прохвост», — с некоторым облегчением прислушался к разговору.

Генералы, помянув своего товарища Драгомирова, и выпив за здоровье народившегося рубановского внука, перешли к обсуждению московских событий:

— Что меня поразило, — выпив и закусив, произнёс Рубанов, так это заявление о присоединении к стачке Союзов медицинских работников, фармацевтов, присяжных поверенных, штафирок этих продажных… Антип, плесни–ка нам на донышко, — подставил рюмку под тоненькую струю из бутылки.

— Это ещё пустяки, Максим Акимович… Довольно, мимо же льёшь, олух, — ругнул Антипа Троцкий.

— Ха–ха, — зажал рот ладонью Аполлон: «Как точно о твоей сущности генерал выразился», — приник ухом к створе двери.

«Во-о! Фамилие у самого как у бандита, что восстанием в Питере руководил… Родственники может… Так туда же… Выражаться зачал», — надулся Антип.

— Поддержку восставшим деньгами и оружием оказывали администрация фабрик Цинделя, Мамонтова, Прохорова, типографий Сытина, товарищества Кушнарёва, семья фабриканта Шмита и, куда ж без него, ювелир Крейнс.

— Везде эти Шмидты, — вновь подставил рюмку под приятную и полезную струю Рубанов. — Ещё в их компанию Хренс влился.

— А самый джокер кроется в том… — не стал поправлять товарища Троцкий. — Молодец! На этот раз аккуратно налил. Как половой в ресторане.

«Тьфу ты. Насобачился, подлец», — позавидовал бывшему денщику бывший лакей.

«Обзывается ещё! Сам ты — половой и столовой… А ещё домовой… Серчать уже начинаю на этих генералов», — мысленно позлословил Антип.

— … Восстание поддержал князь Макаев…

— Светлость в царстве тьмы, — вставил Рубанов.

— Князь Шаховской и прочая московская элита. А также городская Дума. Добилась от Дубасова приказа прекратить преследование медицинских отрядов и разрешила бесплатный отпуск медикаментов с городских складов.

— Владимир Иоанникиевич, как ты сменил должность командующего второй гвардейской пехотной дивизией на коменданта Петербурга, информации у тебя — выше крыши, как говорят французы.

Загоготав и произнеся сквозь смех какую–то фразу по–французски, но с чернозёмным акцентом, продолжил уже на языке родных осин и водки:

— Вот тут ты прав. Специально велел выписку сделать, — утерев салфеткой губы и пыхтя подходящим к станции паровозом, кряхтя и тихонько матерясь, стал шевыряться по карманам, разыскивая бумажку.

— Может, ты её уже использовал где? — развеселил денщика и лакея отставной генерал.

Антип затарахтел губами, но, чтоб не получить взысканий, замаскировал смех под кашель.

Аполлон, отбежав от двери, тупо поржал, прикрывая рот ладонью.

— Вот он, стервь, — вынул из кармана штанов сложенный по–канце–лярски вчетверо, измятый листок. Брякнувшись на стул, облизнул пальцы и натружено сопя, начал его разворачивать.

Откашлявшись и хлебнув из бокала безалкогольного лимонада, сморщившись и сплюнув, приступил к чтению, ужасно заинтриговав своими действиями бывшего денщика:

— Из Всеподданнейшего отчёта Третьего Отделения за 1827 год, составленного директором его канцелярии М. фон Фоком. «Партия русских патриотов очень сильна числом своих приверженцев. Центр их находится в Москве. Они критикуют все шаги правительства, выбор всех лиц, там раздаётся ропот на немцев, там с пафосом принимают предложения Мордвинова Его речи и слова их кумира — Ермолова. Это самая опасная часть общества, за которой надлежит иметь постоянное и, возможно, более тщательное наблюдение. В Москве нет элементов, могущих составить противовес этим тенденциям. Партия Мордвинова опасна тем, что её пароль — спасение России», — оторвавшись от чтения, глянул на товарища.

— Нашему бы государю этакие проблемы, — в задумчивости наполнил рюмки Рубанов.

Согласно кивнув, Троцкий продолжил чтение: «… Купцы вообще очень преданы Государю Императору. Но среди них тоже встречаются русские патриоты…»

— Этот фон Фок осуждает патриотизм? — изумился Максим Акимович.

— Вот и докатились, что гимназистки микадо поздравления с победой над русскими войсками слали, — с кряхтением поднявшись, убрал в карман штанов листок. — Как я ненавижу Германию, — видимо, по ассоциации с фон Фоком, произнёс Троцкий, усаживаясь. — Воспитательница–немка всё детство порола меня как гансову козу, — подозрительно, с прищуром, пригляделся к Антипу, вновь задребезжавшему губами. — Фамилия не фон Фок? — спросил у него.