Держава (том третий)
Шрифт:
Только легли спать, как «фасонистый» барабанщик пробил тревогу, а дневальный по роте дурным голосом заорал:
— Строиться-я!
«Что за дела? — недоумевал Пал Палыч. — Воскресенье же», — ловко отбил тарань тесаком, очистил и сжевал, чтоб водкой не пахло, глянув по привычке на картину, а затем на подаренные фотокарточки. На одной — горе и раздражение Павловского полка, а ныне георгиевский кавалер Сидоров, смело подставлял крупнозубому, замахивающемуся винтовкой японцу гвардейскую грудь. На другой — Козлов, несмотря на перебинтованную руку, хреначил врага, держащего огромную дубину.
Согласно
К огромной обиде Евгения Феликсовича, руководивший охраной Дворцовой площади Щербачёв своим приказом старшим назначил командира 2-го дивизиона лейб–гвардии Казачьего полка полковника Чоглокова, под рукой у которого находилось всего полторы сотни казаков.
В результате целых два часа он — то благодарил перед строем прибывших с театра военных действий унтеров, то распекал капитанов Лебедева и Васильева.
Пал Палыч, стоя в строю, мысленным взором обратился к картине «Въезд на осляти», а затем, в спокойном уже состоянии души, перебирал в памяти рассказы вновь испечённых георгиевских кавалеров, удивляясь, почему до сих пор наша армия не разгромила японцев: «Ведь на привалах они веерами обмахиваются, словно мадамы, а на фотографии своими глазами видел у японца косичку. Ну, бабы — они и есть бабы… Лишний раз убедишься, что ничему путному сейчас солдат не учат.., ежели такие, прости осподи, сражатели, унтерами стали и кавалерами, — забывшись, чуть не плюнул в строю. — Нам–то здесь уютно, а вот три роты четвёртого батальона под командой полковника Сперанского на Троицкой площади поставили… Помёрзнут робяты».
В 11 дня Ряснянский перешёл в добродушное настроение, ибо Чоглокову с его казаками Щербачёв приказал спешно выдвигаться на Николаевский вокзал в распоряжение генерал–майора Ширма.
«Вот там пусть за ширмой и прячется», — довольный каламбуром, закурил сигару.
Утром воскресного дня Рутенберг с трудом растолкал Гапона.
— Отче, девять часов уже, — сдёрнул со священника одеяло. — Ну и нервы у вас, батюшка. Я всю ночь не спал, — погладил рукоять нагана за поясом: «Уснёшь тут… Азеф дал задание любой ценой… Как это он выразился?.. Дискредитировать царя в глазах народа. Или, если представится случай и царь примет делегацию — ликвидировать его…»
И пока Гапон пил чай, хмурился, вспоминая записку от теоретика партии Чернова, что передал ему Азеф: «Следует разбить триединство, на котором стоит Россия: Православие. Самодержавие. Народность. Прежде всего, следует выбить из–под монархии главную опору — народное доверие. — Всё–таки умный человек наш Чернов, — тоже налил себе чаю и взял со стола баранку. — Мы создадим повод для народной мести царю… А посеет бурю поп Гапон», — исподлобья глянул на пьющего из блюдечка чай священника. — Ишь, сеятель бури… Губы–то как вытягивает на кипяток дуя, — чуть не рассмеялся Рутенберг и тут же осудил себя: — От нервов, наверное… Чего–то колотит всего».
— Петя… Или как там теперь тебя — Мартын, ты чего зубы сжал? Язык что ль прикусил? — отставил блюдце Гапон, вытирая платком взмокший лоб.
— Фу-у, хорошо! — покрутил головой по сторонам и встал, перекрестившись на икону. — Неужели сегодня с царём всея–всея говорить буду и вразумлять его, — аж зажмурился,
представив такую лакомую картину, и ужасно вновь захотел чаю: «Некогда будет по подворотням бегать». — Да кто там ломится? — чуть испуганным голосом обратился к Рутенбергу. — Не полицию же Мирский подослал…— К вам, батюшка, посыльный от градоначальника Фуллона, — зарокотал Филиппов, просунув в дверь голову.
— Чего ему надо? — несколько успокоился Гапон.
— Фуллон просит поговорить с ним по телефону.
— Некогда мне с ним лясы точить: «Скоро с самим царём беседовать надлежит». — Где там Кузин? пусть идёт к телефону и скажет градоначальнику, что шествие состоится, как бы он против этого не был, — вышел на улицу, зябко кутаясь в обширную шубу: «Филиппова, поди? Утонешь в ней, — с трудом забрался в сани. — Чего–то Кузин обратно летит», — велел подождать телефонного парламентёра.
— Батька, батька, до аппарата не добрался, — всё не мог перевести тот дыхание.
— Чёрта что ли встретил? — хрюкнул в кулак Гапон. — Так ты его крестом…
— Хуже! — наконец смог связно говорить рабочий. — Пристава! Вдруг вас арестовывать идёт?
— Типун тебе на язык, Кузин… Да чтоб с твой нос был. Дуй в Нарвский отдел, — велел извозчику.
Там священника ждала огромная толпа, воодушевлённо его приветствуя на всём пути от саней и до дверей отдела.
— Отче, — слышал он крики, — в городе повсюду войска…
— Ничё-ё! Пройдём! — несколько сник от услышанного, входя внутрь помещения. — Здорово, Васильев, — пожал руку ближайшему соратнику. — Вижу, народ к шествию готов…
— Готов–то готов, но мне робяты рассказали, что Петербург превратился в военный лагерь. Повсюду солдаты и казаки. Мосты тоже заняты войсками. Не здря, значит, дворники вчера весь день клеили по городу объявления, что намеченное мероприятие недопустимо. Так и написали, сатрапы, — вытащил из–за пазухи листок: «Градоначальник считает долгом предупредить, что никакие сборища и шествия таковых по улицам не допускаются и что к устранению всякого массового беспорядка будут приняты предписываемые законом решительные меры».
— Нечего беспокоиться, дети мои. Стрелять в нас не станут, — внутренне засомневался Гапон. — Вот что сделаем… Придадим шествию характер кре- стного хода. Пошли–ка несколько человек в ближайшую церковь и пусть попросят там хоругви и иконы… А чтоб показать властям миролюбивый характер процессии, возьмите из отдела вон тот царский портрет в широкой раме, — указал рукой. — Да и с Богом… Выходить пора… К двум дня на площади договорились собраться. Чего–то иконы из церкви не несут, — забеспокоился он, увидев посланцев с пустыми руками.
— Не дали, батюшка, — перебивая друг друга, затараторили рабочие. — Не богоугодное дело, сказали, властями запрещённое.
— Ты вот что, Васильев, — взъярился Гапон. — Пошли туда человек сто… Обнаглели попы, прости Господи, — перекрестился на портрет государя, так как икон пока не было. — Силой берите… А мы пока, как и подобает перед любым делом на Руси, отслужим молебен в часовне Путиловского завода.
В 11 утра огромная колонна рабочих с жёнами и детьми, после возгласа Гапона: «С Богом!», тронулась к Зимнему дворцу. Перед колонной несли царский портрет, за ним — четыре хоругви и образа. Следом шествовал Гапон, а на шаг сзади: Рутенберг, Филиппов, Васильев, Кузин и дальше — прочая рабочая мелочь.