Держава (том третий)
Шрифт:
Тост прошёл на ура!
Вскоре присяжные поверенные вместе со всей Россией узнали, что кроме градоначальника Фуллона отстранён от должности «по болезни» министр внутренних дел Святополк—Мирский, с разрешением на одиннадцать месяцев уехать лечиться за границу. Министр юстиции Муравьёв получил назначение в Рим на должность посла.
Высочайшим указом, данным правительствующему Сенату 20-го января, член Государственного Совета, бывший помощник Московского генерал–губернатора гофмейстер А. Г. Булыгин, назначен министром внутренних дел.
За день до этого назначения Николай принял в Александровском дворце Царского Села депутацию рабочих, которых тщательно
— Аликс, я обязан объясниться со своими тружениками, — пил кофе вместе с супругой Николай.
— Ники, надеюсь, их обыскали и забрали ножи и наганы, — рассмешила она супруга.
— И пушки тоже, — промокнув салфеткой губы, чмокнул жену в щёку.
— Ники, ты шутишь, а я чуть не умерла от страха на Крещенье, — перекрестила его спину, когда муж направился к двери.
Перед входом в Портретный зал, где собрали на аудиенцию рабочих, императора ждали барон Фредерикс, Трепов, дворцовый комендант Гессе и несколько человек Свиты.
Когда император в сопровождении сановников вошёл в зал, рабочие, по русскому обычаю, низко поклонились ему — Трепов раз десять показал, как это следует делать.
Достав бумажку, Николай прочёл составленную генерал–губернатором речь — заучить поленился, да и не было времени: «Я призвал вас для того, чтобы вы могли лично от меня услышать слово Моё, — что–то слишком на–пыщенно, — подумал он. — Прискорбные события с печальными, но неизбежными последствиями смуты произошли оттого, что вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменникам и врагам нашей родины…»
Слушая императора, рабочие вздыхали и крестились.
Закончив речь и сунув шпаргалку в карман, царь подошёл к ним и заговорил просто и понятно:
— Приглашая вас идти к Зимнему, где меня в тот день не было, враги государства подняли вас на бунт… Ведь идёт война и все истинно русские люди обязаны не покладая рук трудиться, чтоб одолеть супостата. А вы ему помогаете.., — с удовольствием заметил, что некоторые покраснели от стыда, а кое у кого на глазах вступили слёзы.
После приёма их отвели в Знаменскую церковь, а потом в здание лицея, где сытно накормили обедом, одарив подарками на память, и вручили отпечатанный на гектографе текст царской речи, отправив затем на экстренном поезде в Петербург.
На перроне счастливчиков уже встречали…
— Вы что, головою ослабли? — когда отошли от вокзала, выбил у одного из депутатов подарок и растоптал его Северьянов.
— Теперь станете рабочим внушать, какой добрый царь–батюшка и какие мы злыдни, коли пошли его беспокоить девятого числа, — ударил другого рабочего Шотман.
Стоявший рядом с ним Дришенко обличительных слов не нашёл, а просто стал избивать пожилого работягу с Путиловского завода.
— Мы тут бьёмся с лавочниками, чтоб цены на керосин не поднимали, на свечи и хлеб, а вы к царю на поклон, — метелил следующего депутата Шотман.
— Николашка что ли позаботится, чтоб лабазники лишнюю копейку с вас не брали, — обрабатывал кулаками работника с Невского судостроительного Северьянов.
После проведённой воспитательно–разъяснительной работы ни один из депутатов на работу после забастовки не вышел, боясь угроз и избиений.
Часть из них покинула Петербург, а некоторые даже сменили фамилии.
«Неча по царям ездить!» — было общее трудовое мнение.
Николай, не зная последствий «неизгладимых впечатлений о царском приёме, после которого довольные и счастливые, с весёлыми лицами возвратились в Петербург рабочие», так писали газеты, занёс в дневник: «19 января. Среда. Утомительный день… Принял депутацию рабочих. Принял Булыгина, который назначается министром внутренних дел. Вечером пришлось долго читать; от всего этого окончательно ослаб головою».
Свою лепту по успокоению рабочих внесла и церковь. Как сообщили
репортёры, на следующий же день после «рокового несчастия» рабочие Путиловского завода попросили митрополита принять их.Владыка принял депутацию из 5 человек. После беседы митрополит Антоний подарил каждому по Новому завету и образу Александра Невского.
Этих Шотман с Северьяновым не били — другие не поймут. Церковь пока оставалась святою. Не Она же приказывала стрелять и разгонять…
Не поколебало это мнение даже то, что 20 января священник Гапон был отлучён от церкви и лишён сана за то, что без разрешения духовных властей организовал крестный ход, побуждая рабочих идти к царю, а также двукратно не явился к Антонию для объяснения о своём участии в забастовке путиловских рабочих.
* * *
В Москве, воскресным морозным днём в трактире Бакастова, что у Сухаревой башни, за столом сидели два абсолютно не подходящих для общей компании человека.
Посетители, пряча глаза, нет–нет с любопытством бросали взгляд на барина–англичанина в чёрном пальто, с блестящим цилиндром на столе у стопки с водкой, и небритого извозчика в драной поддёвке, с небрежно брошенным малахаем у тарелки со щами.
Наворачивая щи, небритый извозчик что–то рассказывал коротко стриженному господину, с подкрученными кверху усами. Говорил тихо, нервно дрожа рукой с хлебом:
— Знаешь Борис, после девятого января великий князь Сергей из Нескучного дворца переехал в Никольский, что в Кремле, — расстроено откусил хлеб. — И два месяца наблюдений пошли насмарку. Как выражаются теперешние мои коллеги — коню под хвост, — громко хлебал щи.
«Ну Янек, как перевоплотился, совершенно настоящий извозчик, если глянуть со стороны», — мысленно похвалил Савинков Ивана Каляева.
Не догадываясь о данной ему оценке, тот продолжал:
— Вопрос решается намного тяжелее, нежели с Плеве, — огляделся по сторонам — не услышал ли кто, и, снизив голос почти до шёпота, засипел: — Чего стоило выправить паспорт на имя подольского крестьянина, хохла Осипа Коваля, и стать своим среди извозчиков… А новый товарищ по партии Моисеенко, неопытен ещё, но быстро растёт. Тоже своим стал на извозчичьем дворе. Единственно — лошадку дрянную купил.., — хохотнул он, утерев со лба ладонью пот. — Помнишь? В ноябре ишшо, — шутя выделил «ш».
— Помню! — поддержал друга Савинков. — Эта захудалая лошадёнка кончила тем, что брякнулась вверх копытами за Тверской заставой…
— Откинув копыта, клячонка сорвала нам всё наблюдение, — улыбнувшись, засипел Каляев. — В ноябре великий князь на Тверской площади жил, во дворце генерал–губернатора. Сколько сил приложили, чтоб это узнать. В адрес–календаре ведь сведений о нём нет… Наш московский комитет забросал его письмами с угрозами и, видно поэтому, он переехал в Нескучный дворец. Вместо короткого пути от Тверской площади до Кремля, ему приходилось ехать несколько вёрст. Прежде к Калужским воротам и затем к Москве–реке через Пятницкую, Большую Якиманку или Ордынку. Только мы с Моисеенко выяснили его маршрут — на тебе… Переехал в Николаевский дворец. Борис, ну почему ты не хочешь подключить к покушению на царского дядю наших московских товарищей? — отложив ложку, требовательно уставился на друга.
— Чем меньше людей в теме, тем меньше угроза провала, — выпил рюмку водки Савинков и закурил трубку — англичанин всё–таки.
— Не стоило бесконечно откладывать теракт. Мы знали маршрут, установили выезд князя, — задрожал рукой, закуривая папиросу, Каляев.
В эту минуту Савинкову до такой степени стало жаль друга детства, что на глаза чуть не выступили слёзы… А может и выступили… Законспирировавшись дымом от трубки, не по–английски, ладонью, смахнул их, подумав: «Последние дни вижу живым Ивана. И он, наверное, чувствует приближение конца своей жизни… И это предчувствие отражается в нём не страхом, а постоянным нервным напряжением… И подъёмом…»