Держава (том третий)

В день его освобождения, «пали не только тяжкие оковы», но и закончились учения, что тоже являлось хорошим знаком для дальнейшей службы.

Полк направился в Москву.

Порадовавшись на справных лошадей, Меньшиков скомандовал:

— Запевалы, вперёд!

Восемнадцать солдат, по шесть в ряд, построились за ним во главе эскадрона.

— Запевай!

И эскадрон, колонной по трое в ряд, подхватив песню, двинулся в поход.

Сначала затянули любимую:

Под драгуном лошадь ходит, Как даёт ей шенкеля… Словно пляшет в хороводе, И кусает трензеля…

Насладившись пением, Меньшиков оставил руководить эскадроном Рубанова, а сам отъехал с рапортом к командиру полка Нилову.

— Эскадро–он! «Девицу красну» запевай! — скомандовал поручик.

— Девица красная, щуку я ловила, — заголосил запевала, и эскадрон под аккомпанемент стука подков по дороге, с присвистом и гиканьем подхватил:

— Щуку я! Щуку я! Щуку я ловила…

Напыжившись и набрав в грудь побольше воздуха, запевала что есть мочи завопил:

— Девица красная. Уху я варила…

Въехали в деревню. Уловив слова и неправильно растолковав смысл песни, девки мигом исчезли по домам, а мужики — рот до ушей, затыкали ладонями детишкам уши.

— Уху я! Уху я! Уху я варила, — дружно гремел эскадрон.

Услышав псевдостроевую песню в исполнении «несгибаемого» 1-го эскадрона, командира коего Нилов в данный момент нещадно прорабатывал за проваленные манёвры, полковник на время потерял дар речи, что дало возможность штабс–ротмистру немного передохнуть от наставлений. Чертыхнувшись, полковник юным корнетом, забыв про ишиас, взлетел на коня и галопом помчался догонять весёлый эскадрон.

Гордо ехавший впереди поручик Рубанов отхватил трое суток гауптвахты «за ловлю рыбы в мутной воде», — как выразился полковник. Ну и до кучи он впаял двое суток многострадальному командиру эскадрона, за грубые упущения по воспитанию субалтерн–офицеров.

«Добрые знаки судьбы не всегда сбываются в жизни, — мысленно философствовал князь. — Впереди опять брезжат тяжкие оковы и мрачные стены темницы, а там недалеко и до городка Берёзова, где провёл последние годы жизни мой пращур», — несколько пессимистично глядел в своё будущее.

Аким Рубанов, вернувшись с женой из отпуска, в летний лагерь не попал, и, таким образом, избежал манёвров.

Приказом по полку его оставили нести службу в Петербурге.

В сентябре, когда из Рубановки вернулись родители с ненаглядным чадом, Ольга несколько дней жаловалась им на супруга:

— У него оказался «колокольный кругозор». Всё время вспоминал Россию, Рубановку и особенно летний лагерь, мечтая попасть на манёвры. Его совершенно не трогали красоты Неаполитанского залива…

— Нет, почему же, вино на побережье продавали неплохое, — оправдывался Аким. — И Везувий — ничего себе вулканчик… Но сермяжная моя Россия мне больше по душе. А главное, из–за чего злится Ольга, что меня совершенно не впечатлил «балкон Джульетты». Барышни всех национальностей просто млели, глядя на этот балкон…

— Это, на который Ромео к ней по ночам лазил? — отведав привезённого вина, проявил эрудицию Максим Акимович. — Юные развратники! В четырнадцать лет вишь, любовь у этих сопляков… Выпороть их следовало… Глядишь, и учиться на пятёрки бы стали…

— Максим, а как же — любовь? — опешила жена.

— Балкон этот и вовсе взорвать надо, — разошёлся супруг, чтоб об уроках в гимназии думали, а не о поцелуях под луной…

— Правильно мама' говорит — ведь это ЛЮБОВЬ! — трагически воздев руки, патетически возопила Ольга, рассмешив этим жестом и воплем Акима.

— Любовь и у Медичи была… Сколько, стервь, понапрасну мужиков погубила… А на её гробницу, подобные моей супруге экзальтированные дамы, поклоняться ходят.

— Взорвать к чёрту вместе со всем блудливым погостом! — вынес справедливый мужской вердикт Рубанов–старший. — Правильно, сынок, мыслишь. Речные плёсы на Волге у Рубановки, и склонившиеся к воде ивы, куда прекраснее латинской красоты.

— Согласен, отец. Что может быть лучше берёзовой рощи и нашего рубановского дома с увитыми плющом колоннами.

— А главное, наши «медичи» под присмотром, и мы смело можем пойти выпить французского коньячка. Шустовский как–то неожиданно закончился.

— Это самое лучшее, что есть у французов. А в основном подражают нам. Даже их художники. Особенно те, что импрессионистами зовутся, — по пути в кабинет объяснял отцу положение вещей. — Ольга на выставку современного искусства в Париже водила, — разлил по бокалам напиток. — Так они передрали яркие цвета нашей маньчжурской формы, чем и прославились… Как глянул на их мазню, сразу понял — не Васнецов рисовал, а подсмотрено с моего кителя. Ах, да! Ещё песня мне понравилась. От жены в кабак удрал, там услышал и заучил… Джига–джига называется. У ирландцев передрали. Надо её ротной походной песней сделать, — поразился пришедшей на ум идее.

Ещё более укрепил в этом телефонный звонок с гауптвахты проштрафившегося брата:

— Все офицеры полка мной гордятся, — кричал тот в трубку. — И даже командир эскадрона зла не держит. Нам тут вина с коньяком натащили. Приезжай! Выпьем!

«Везёт же людям! — позавидовал брату. — Держит марку живого бога… А я чем хуже?» — на следующий день принялся воплощать в жизнь творческую идею.

— Господин полковник, — обратился, придя на службу, к Ряснянскому. — Я в Париже Джигу подхватил.

— Да ты что-о?! У меня есть эскулап знакомый, за три дня вылечит. Проверено!..

— Вы о чём, господин полковник?

— О «джиге», поручик. О ней, проклятущей…

— Это песня такая модная. Кельтских воинов. Исполнялась ими на марше. Разрешите с ротой изучить?!

— Фу–у, ну, слава богу. А то я уж подумал… Да изучайте. Что сия джига в переводе на русский означает?

— Кельтский меч, — без раздумий и запинки ответил Аким.

Пал Палычу название понравилось.

— Джига! Вещь крепкая! По лбу бьёт на насмерть. У нас в деревне мужики самогон так прозвали, — чуть не пустил слезу от воспоминаний.

Рота два дня изучала слова, и потом выдала результат, маршируя по Питеру под руководством поручика Рубанова, который заменял заболевшего простудой, не джигой, капитана Лебедева.

— Джига! Джига! — хором ревела рота, дружно топая по мостовой.

В одном шотландском пабе, Подсел мужчина к бабе. И выпить заказал. Как звать тебя, девица, Хочу с тобой сродниться, На грудь ей показал. Пила она, болтала, А он стал с бабой смел. Та в страхе увидала. Под килтом что имел… Джига! Джига!