Держава (том второй)

— Не дойти мне, упаду, — испуганно отказывался парализованный.

— Дойдёшь с помощью Бога… Там и луковицу с хлебом съешь и водой запьёшь, — обхватив больного за плечи, поднял его с постели и, немного придерживая за руку, повёл к столу. — Ну вот, а говорил — не дойдёшь, — взяв у жалостно охающей супруги луковицу, протянул мужчине. — Ешь, а порошки, что доктор прописал, выбрось. Кто ест лук, того Бог избавит от мук. Повтори за мной. Лук да баня всё поправят, — обратился к жене. — Помоете ноне его, и пусть лук каждый день ест, — направился к дверям, с улыбкой отметив, что растерявшаяся и удивлённая женщина, глядя на уплетающего лук с хлебом супруга, даже забыла поблагодарить его. — Ну что ж, теперь к твоему знакомцу, — усаживаясь в карету, произнёс целитель, заметив, как побледнела молочница.

«На всё Его Святая воля», — перекрестился священник.

— Что–то, Ефимия, ты лицом стала, словно молоко, — произнесла вторая женщина. — Приболела что ли?

— Тпр–р–у-у, — натянул вожжи кучер. — Ефимия велела у магазина Башкирова остановить, — доложил он отцу Иоанну.

— Вот туточки, — трясущейся рукой указала на двухэтажный красного кирпича дом Ефимия. — А я неподалёку живу, — перекрестилась она.

На крыльцо выбежала молодая барынька и зачастила:

— Сюда, сюда, ваша милость. Здесь больной… Не желаете ли чаю с пирогами? — когда вошли в тёмную, с занавешенными окнами комнату, предложила хозяйка.

Никакой печали в её глазах отец Иоанн не заметил. Лишь напряжение и страх.

— Где больной? — холодно спросил целитель.

— Вот в эту комнату пройдите, — засуетилась барынька. — Прошу, — распахнула дверь в ещё более тёмное помещение.

Ефимия, предчувствуя недоброе, прижала ладони ко рту, стараясь удержать то ли крик, то ли просьбу к отцу Иоанну не ходить туда.

Другая женщина, что–то почувствовав, хотела пройти вслед за священником, но чьи–то руки захлопнули дверь и закрыли на задвижку.

Тут же из комнаты послышались крики, что–то громко упало на пол.

«Графин», — подумала женщина и обернулась, чтоб спросить у хозяйки, что там происходит, но той в комнате уже не было.

Лишь Ефимия, широко раскрыв глаза и замерев, в ужасе глядела на закрытую дверь.

— Илья-я, — побежала к выходу женщина. — Илья, скорее сюда, батюшку убивают…

Крепкий детина–кучер, стуча сапогами, прибежал с улицы и в минуту высадил мощным плечом дверь, заметив в темноте три метнувшиеся к другому выходу тени и лежащего на полу батюшку.

Молча подхватив истекающего кровью священника, понёс его в карету.

За ними, плача и крестясь, поспешили женщины.

— В больницу надоть, — обратился к чуть не теряющей сознание Ефимии кучер. — Ты тут рядом живёшь, показывай, где ближайшая лечебница.

Карета помчалась в указанном направлении, а Ефимия, прижавшись губами к холодной руке пастыря, плакала и просила прощения:

— Батюшка, миленький, прости меня окаянную за грех мой. Платок пуховый барынька посулила, коли тебя привезу. Не знаю я тех людей… Христом Богом клянусь, — размазывая слёзы по лицу, тыкалась губами и носом в безжизненную руку.

Отец Иоанн не отвечал, провалившись в чёрную бездну забытья.

Лишь когда его положили на носилки во дворе больницы, с трудом произнёс:

— Молчите! А то погромы пойдут! — вновь стал проваливаться в пустоту, успев подумать угасающим сознанием: «Трудно бороться со злом в себе, особенно слабым душам, в коих ужились Вера и Безверие…»

«Какие тяжёлые наступили времена, — подумал Николай, когда ему сообщили о покушении на отца Иоанна. — Ничего святого у некоторых людей не осталось. На преподобного руку подняли… А ведь сами ногтя его не стоят… Недавно, 14 октября, на главнокомандующего Кавказа князя Голицына покушались… Теперь вот на отца Иоанна. Ну как примирить Россию?!

____________________________________________

Новый 1904 год Аким собирался встречать не с друзьями в Питере, а с братом в Москве.

«Может и Натали снизойдёт до меня… Ежели не простит, то хоть станет общаться», — сам укладывал вещи в чемодан.

Вошедшая в комнату Ирина Аркадьевна с любовью глядела на сына. Зябко обхватив плечи руками, она вдруг с грустью поняла, что больше не нужна ему… Что если вдруг надумает поехать с ним, то сын расстроится и воспротивится этому: «Он, конечно, любит меня… Но стал взрослым и самостоятельным… У него своя жизнь и свои интересы, где уже мало места остаётся мне, его матери… И я буду только мешать ему в Москве, — ужасно захотелось курить. — Нет. Коли бросила, то не следует и начинать. Спасибо Максиму Горькому. Отучил…»

— Акимушка, когда же домой приедешь? — спросила у сына и, разъяв руки, хотела помочь ему с вещами.

— Мама, я сам. Приеду второго. Вчера в офицерском собрании выиграл у полковника Ряснянского в карты четыре выходных.

— Ты стал картёжником? — поразилась мать.

— В азартные игры на деньги у нас в офицерском собрании запрещено играть. Вот и играем на интерес. Не волнуйся, шашку не проиграю, — хохотнул Аким.

— Глебу передавай привет, — вздохнула Ирина Аркадьевна, — и поцелуй его за меня.

— Ага! Щас! — как говорит наш фельдфебель.

— Раньше ты поэтов цитировал, — улыбнулась мать.

— Так раньше я и фельдфебеля с Ряснянским не знал, — ответно улыбнулся сын. — А где отец?

— Сказал, что в штабе. Но, думаю, это кодовое название ресторана. Генерала Драгомирова, как ты знаешь, в прошлом месяце государь назначил членом Госсовета. Стар стал руководить Киевским военным округом, вот и отмечают новую должность.

— Должность «госсоветовского старца», как называет её Михаил Иванович, — пробормотал Аким, захлопывая чемодан.

— Годы.., — философски произнесла Ирина Аркадьевна. — Прожил долгую, насыщенную и интересную жизнь…

— Так он и сейчас живёт. Сама говоришь, в «штабе» с папа заседают… Не карту же Киевского военного округа там разглядывают.

— На этуалей старцы скорее всего глазеют, — улыбнулась мать.

Утро последнего дня 1903 года Аким встретил в Москве.

В 10 вечера, на лихаче, мчались с братом к дому Бутенёвых—Кусковых.

— Дмитрий Николаевич снял на ночь кабинет в ресторане «Яр». Там и встретим Новый год. У москвичей, оказывается, так принято. Дома в новогоднюю ночь не сидят.

— И Натали поедет, — обрадовался Аким, не заметив в темноте, как брат покраснел.

— Ну конечно. С трудом уговорил её, — ответил он. — Я у них часто обедаю. Завтракаю у себя в Собрании, а на обед к Бутенёвым. Вот и приехали…

Извозчик–зимовик резко остановил сани напротив подъезда, неподалёку от неповоротливой фигуры городового.

— Запишу! — солидно проинформировал его скучающий страж порядка.

«И запишет, статуй, — перепугался возчик. — Оштрахуют тады».

— Иван Силантьич… Это… С наступающим тебя новогодьем, — подлизнулся возчик.