Держава. Том 3
Шрифт:
– А если не прекратят? – поинтересовался Хаим, зная уже ответ.
– Нам не впервой, – раздухарился Бобинчик-Рабинович. – Лупцуй хозяев производств и несогласных бросить работу. Скажем ребятам, пусть смело выпускают пар из котлов на заводах, снимают приводные ремни механизмов.
А товарищ Ицхак напечатает листовки, призывающие к забастовке.
– Ты не учи, что мне делать, – разозлился Ицхак: «Во свиноед! Уже мной руководит».
В официальном сообщении, составленном по сведениям из больниц,
в чёрном квадрате поместили цифры пострадавших: 130
Тяжело перенёсший воскресные события Николай взял себя в руки, решив, что власть не должна капитулировать под давлением руководимой революционерами толпы, и согласиться на явно невыполнимые требования.
К тому же во время войны: «А пока следует усилить власть, придав ей даже диктаторские функции».
Не откладывая в долгий ящик, уже 11 января вызвал в Царское Село генерала Трепова, коего знал по отзывам Московского генерал-губернатора – как прекрасного обер-полицмейстера, и назначил его генерал-губернатором Петербурга.
Своим указом вручил ему неограниченные права в деле «охранения государственного порядка и общественной безопасности».
К вечеру этого дня из Парижа от латино-славянского агентства генерала Череп-Спиридовича в Россию пришло сообщение, что японцы открыто гордятся волнениями, вызванными усилиями их агентов и розданными деньгами.
Как выяснила разведка – Акаши, за американские доллары, на корню скупил все революционные партии и они плясали под его японскую дудку.
Узнав о назначении Трепова, окружение Гапона, в том числе и Горький, стали уговаривать его покинуть Россию, сохранив свою жизнь для будущей революции.
«Может – язвят? – сомневался расстрига, слушая писателя, который, окая, убеждал его:
– Уезжайте. Вы необходимы для революции. А мы пока подготовим восстание.
– Георгий, – увещевал бывшего попа Рутенберг, – все отделы Собрания с десятого января закрыты и начались повальные аресты «неблагонадёжных». Так нас в полиции теперь называют. Я уже договорился с владельцем одного имения под Петербургом. Сегодня едем к нему. Завтра тебе привезут заграничный паспорт и переправят в Финляндию, а затем в Швецию.
Паспорт привёз лично Савинков. Но оказалось, что Гапон, не дождавшись Рутенберга, исхитрился сбежать за границу без документов.
Николай, через несколько дней прочтя запись, что внёс в дневник после посещения Мирского: «9 января. Воскресенье. Тяжёлый день. В Петербурге произошли серьёзные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города. Было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело…» – решил помочь семьям пострадавших, и из своих средств выделил 50 тысяч рублей.
Узнав об этом, фабриканты и заводчики Петербурга тоже решили «озаботиться» о них. Собравшись, решили, что рабочие были вовлечены в беспорядки внешними силами, поэтому не станем искать на производствах зачинщиков забастовки и наказывать за прогулы не будем. Также надумали создать фонд помощи пострадавшим, внеся в него по 20 копеек от численности рабочих на своих предприятиях.
«Ну, уж если заводчики раскошелились, то и нам жидиться
не к лицу», – решили в Петербургской городской думе и ассигновали на пособия пострадавшим 25 тысяч рублей.Тёзка Гапона Георгий Рубанов кучу денег извёл на извозчиков.
Отважно разъезжая по Петербургу, он отмечал в блокноте следы стрельбы и погромов, усердно записывая впечатления извозчиков и студентов, коих за свой счёт иногда развозил по домам.
«Вечером 9-го на Невском царило оживление. Гуляющая публика фланировала по проспекту, совершенно наплевав на все предупреждения об опасности», – занёс в блокнот первую запись.
Разинув рот, народ с удовольствием глазел на дворец великого князя Сергея Александровича, который радовал сердца либералов выбитыми окна- ми.
– Все зеркальные стёкла со стороны Фонтанки и три с Невского расколошматили, – просветил профессора извозчик, проезжая мимо дворца. – Поленьями жарили… Да стёкла какие крепкие – р-раз, р-раз по ём, а оно всё цело, – расстроился рассказчик. – За камни браться пришлось… Я тоже немного подсобил, – скромно сообщил он. – Газетный киоск, что супротив Казанского собора и окна в кондитерской Бормана, разохотившись и для сугрева, расколотили вдребезги…
«Внёс увесистой булыгой свою лепту в дело освобождения труда от эксплуатации», – закончил стержневой очерк Рубанов.
– Останови-ка мил человек, – велел Георгий Акимович. – Гляну, чего публика собралась, – выбрался из саней у дома Строгановых возле Полицейского моста.
Оказалось, что прохожие, половину из которых составляли «дамы и разных сортов девицы», как записал в блокноте, разглядывали следы от пуль, белевшие выбоинами на тёмно-коричневом фоне стены.
Но вволю поглазеть толпе помешал проезжавший мимо патруль конных городовых.
– Чего встали?! – начали они расталкивать зевак крупами коней, услаждаясь руганью и воплями «разных сортов девиц». – Осади на панель… Там ваше место, – насмешливо советовали им.
Одна из разносортных дам, визжа что-то скабрезное, метнула в полицейского офицера плюшевой муфтой, сбив с его головы высокий, пирожком, головной убор, увенчанный чёрным султанчиком.
Ловко спрыгнув на землю, офицер не сильно, но обидно, хлестнул девицу нагайкой по заднему месту, круто топорщившемуся из-под короткой, на ватине, кофты, благодаря подшитой под юбку удлинённой подушечке.
Стоявший рядом приказчик радостно загоготал, а студент что есть мочи завопил: «Опричники-и».
– Фараоново племя-я! – поддержал его приятель.
Получившая по подушечке проститутка звонко выводила гласную букву «А».
«Один студиоз, судя по тёмно-зелёной шинели с синим кантом на наплечниках и золотыми пуговицами с орлом – из моего университета. Другой – в чёрной шинели с серебряными пуговицами и наплечниками с зелёным кантом и вензелем Александра Первого на них – из института инженеров путей сообщения. Вот и чёрная фуражка, что с него городовой сшиб, с эмблемой топора и якоря на кокарде… Да что это со мной? Старшему брату уподобился с формой одежды», – наблюдал, как спешившийся городовой погнался за убегающим студентом-путейцем, но плюнув, вернулся назад.