Десять кубинских историй. Лучшие рассказы кубинских писателей

Он читал и перечитывал его книги и все, что о них было написано. Всю юность и молодость его сопровождали произведения Ипполита Моры, критика, комментарии, интервью и фотографии писателя. Обычно говорилось, что его книги относятся к тем немногим, которые стимулируют, побуждают и даже вынуждают снова и снова возвращаться к ним, и в итоге, когда молодость уже прошла, кажется, будут с тобой всю жизнь, беспокоя и томя.

Его критическую статью на последний роман Ипполита Моры только что опубликовали в лучшем литературном журнале Гаваны, редактором которого он был. Эту книгу он прочел с большим интересом и удовлетворением. Возможно, она не была лучшей работой писателя, в ней уже проглядывал легкий — однако для него, столь восхищенного почитателя, трагичный — декаданс. Но были и другие, в которых проявлялась сила его воображения, подлинное вдохновение и смелость.

Разве не достаточно было того, что он их создал, чтобы и этот, возможно последний, роман писателя, учитывая его возраст, звучал убедительно? Один коллега из издательства иронично назвал его Тертуллианом Апологетом и заявил, что роман Ипполита Моры — это полный провал, подтверждение заката его таланта. Сейчас он и впрямь просто старик-писака, и, словно желая поведать о каком-то секрете, коллега приблизился к нему и наставительным тоном прокомментировал: «Надо уметь вовремя остановиться».

Тем не менее он чувствовал, что романист был достоин полной похвал статьи. Словно очередной камень, роман гармонично встраивался в здание прекрасного, загадочного собора, который возвели его гений и воля. После публикации критической статьи его стало обуревать желание, входящее в противоречие с застенчивостью, о которой он подчас совсем забывал: он жаждал познакомиться с Морой, пожать ему руку, услышать его голос… К желанию примешивалось чувство, которое очень удивило его, — любопытство, доходящее до насущной потребности узнать, прочел ли писатель его статью и что о ней думает.

Я трудился над ней больше недели и считал ее хорошей, возможно, даже блестящей работой. Внезапно он сделал нечто, что его поразило: аккуратно вырезал статью из журнала, положил в конверт и надписал адрес Ипполита Моры. Я оставил конверт на три дня на рабочем столе, прислонив его к фигурке фехтовальщика рядом с компьютером, никак не решаясь отослать. Глядя на конверт, я прикасался к нему, приветствовал его… но так и оставлял на столе. Может, наивно посылать статью Море? Наивно или тщеславно?

Иногда он думал, что это позволило бы ему приблизиться к писателю, выразить свое восхищение и симпатию. Но раз речь шла о возможности приблизиться, нужно было действовать более последовательно и безукоризненно: я открыл конверт, поставил подпись рядом со своим именем в конце статьи и тут же нечетким, нервным почерком указал адрес и телефон. Прошло несколько дней, а конверт все еще стоял на том же месте. За это время планы немного изменились. Он попытался найти номер телефона Моры в справочнике, но безрезультатно: это был частный номер, не включенный в справочник. Он поспрашивал у друзей, но ни у кого не оказалось его телефона. Номер Моры? Ты с ума сошел. Он затворник. Ни с кем не встречается и не общается. Пишет на печатной машинке, и у него нет электронной почты, пояснил ему один из коллег в редакции.

В итоге, после того как второй план провалился, он решил-таки воплотить в жизнь первоначальный и бросил конверт в ящик. Прошло несколько беспокойных дней. Мой телефон молчал, и в почтовом ящике было пусто. За это время он прочувствовал всю ненадежность почты: как можно предавать что-то личное в незнакомые руки? Именно таким было его ощущение, когда он опускал конверт в темную пасть ящика: он отправлял личное сообщение наугад, отдавая его в чужие руки, на волю чужих людей.

Возвращаясь домой из издательства, он прослушивал автоответчик, но среди сообщений не было того, которое он так ждал. Истекшие дни прояснили решение Ипполита Моры: нет, он не собирался ни писать, ни звонить мне. Обычно его преследовала одна фантазия, это были сотни публикаций, сваленные грудой на огромном заброшенном столе в центре незнакомой ему комнаты.

Я решил прибегнуть к новой стратегии сближения: обойти все места, где раньше когда-либо его встречал. Несколько раз заходил в книжный магазин в одно и то же время. Прошелся по парку Мисионес. Посидел на той же скамье, где однажды, я видел, он сидел, положив ногу на ногу в своей гуайавере, напоминающей доспехи. На деревья опустились сумерки, и море в бухте потемнело. Мора так и не появился. Я устроил глупую слежку из-за угла его дома. Смотрел на балкон и на закрытые окна…

Однажды утром коллега из редакции сообщил ему, видя, как упорно он ищет встречи с Ипполитом Морой, что тот обещал быть в четверг на вечере у Анны Моралес. Постарайся добиться, чтобы тебя пригласила эта прославленная поэтесса. После ироничного замечания коллега посоветовал захватить с собой бутылку красного вина «Сангре де Торо». В просвещенных кругах ходили слухи, что это было единственное вино, которое признавал его идол, и приятель пожелал, чтобы бутылка послужила в качестве посланника.

На память пришло интервью, хранящееся в его архиве, одно из немногих интервью писателя, где Ипполит Мора с удовольствием описывал свойства вина, стимулирующие творческое воображение, и цитировал стихи Бодлера о «вине одиноких и влюбленных», а потом ссылался на собственный опыт, упомянув при этом марку своего любимого вина — именно того, о котором сказал ему коллега.

А как его купить? Приятель мотнул головой, жестом показывая: на деньги, разумеется, на доллары, и хитро усмехнулся. В тот же четверг, за несколько часов до вечеринки, ему удалось заполучить приглашение. Ему пришлось провернуть невероятную, наполеоновскую по размаху кампанию. Он обзвонил кучу народа, прошелся по всем знакомым, разослал письма по электронной почте, направил телеграмму другу, у которого не было телефона и на чье содействие он так рассчитывал. Пожал руку близкому другу поэтессы, с которым едва был знаком и о котором, как он помнил, когда-то отзывался с презрением. Пока он пожимал эту руку с необычайно братским чувством, он восхвалял, полный воодушевления, поэзию Анны Моралес, которую никогда не читал.

На каждом этапе этой демонстрационной кампании, которая вызывала в нем стыд, он упоминал о вечеринке в четверг, то намекая, что хотел бы там присутствовать, то говоря об этом совершенно открыто. В конце концов он так и не узнал, какой из этих маневров привел к достижению цели. Незнакомый голос объявил по телефону, что он приглашен. Тогда он снял часть своих сбережений и прошелся по магазинам. В одной из витрин он обнаружил бутылку любимого вина Моры, с восторгом посмотрел на нее и, как идиот, прижал руку к стеклу, пока пересчитывал свои песо — в кармане была точная сумма, и потом направился к обменному пункту. Спустя несколько минут бутылка была у него в руках.

После стольких усилий, предпринятых, чтобы преодолеть масонскую исключительность, которой были окружены собрания у поэтессы, после стольких детских боев и покупки вина я чувствовал себя совершенно измотанным и даже готов был отказаться от приглашения. Но, как это обычно случалось, из самой этой изможденности вдруг родилась неожиданная энергия, и он начал готовиться к визиту. Какое дело ему сейчас было до тех унижений перед совершенно не интересовавшими его поэтами, у которых он просил о нелепой услуге? Этим вечером он встретится с Ипполитом Морой и наконец-то сможет сесть рядом с ним, преподнести ему его любимое вино, вслушаться в мелодику и интонацию его голоса и, находясь в потоке — так писатель называл состояние вдохновения, — долго беседовать с ним.

С ритуальной неспешностью он побрился и принял душ. Начистил ботинки и надел свою лучшую одежду: индийскую белую рубашку ручной работы и льняные брюки. Обернул бутылку в подарочную бумагу и положил в пакет. Он справился с волнением и не стал приходить одним из первых — не только из естественной потребности продлить ожидание, но еще и потому, что тренировка силы воли, сдерживание желания вызывали в нем новый прилив удовольствия.

Все было не так, как он себе представлял. Вместо дома с садом и верандой, где могла бы проходить вечеринка, он поднялся на пятый этаж по узкой лестнице с отбитыми мраморными ступеньками. Это был не дом, а три просторные сырые комнаты, где стояло множество стульев вдоль стен, а в глубине последней комнаты, между двумя высокими окнами, выходившими на морскую набережную, высилось подобие кресла, покрытого шалью с белыми цветами. На нем восседала хозяйка гостиной, именитая поэтесса.

Подходя к хозяйке, чтобы поприветствовать ее и представиться, он заметил, глядя на ее длинные ноги и макушку головы, что она была довольно высокой. На ней было блестящее, облегающее фигуру платье без рукавов из темно-зеленого шифона, доходящее до щиколоток, черный бант на шее и жемчужные бусы, намотанные на запястье как браслет.

У него возникло ощущение, будто он стоит перед фотографией двадцатых годов.

Хотя он ничего и не читал из ее стихов, но знал по бесконечным гаванским слухам, что нынешним богом ее поэтического творчества был авангардизм конца двадцатого века. Ее анахроничный наряд особенно подчеркивал противоречие между ее фигурой и стихами, которые она писала. Когда он поклонился, чтобы поприветствовать ее и назвать свое имя, она холодно протянула ему кончики своих пальцев, усеянных дешевыми сверкающими перстнями.