Десятые

Выходил на террасу. Ежился от морозца – да, теперь уже морозца, – выкуривал сигарету, рассматривал знакомые предметы, сараюшку, поле, прозрачное пространство моря. Да и все вокруг побелело. Сначала подумал, что это снег. Нет, это был густой иней. Зато воздух высох – словно вся влага в нем замерзла и опала на траву, на землю, на крыши домов, машин…

Дал Штормику с треть пакета «Вискаса», сварил себе два яйца, покрошил их, смешал с майонезом. Колбасы порезал, пластик сыра… Поесть. Но не плотно, чтоб не разомлеть. Поесть и все-таки попытаться. Как-нибудь закончить этот текст, который с таким увлечением начал.

– Не с увлечением, – сказал себе; сказал с возмущением и снова удивился потребности спорить хоть с самим собой. Добавил мягче: – Какое тут увлечение…

Да, это было не увлечение. Оно возникало в процессе, а начал с другим чувством. Что не может не написать. Что необходимо. И для него, и для всех. Кто-то ведь сказал о себе: «Без меня народ неполный». Самоуверенно, конечно, но зато честно… И без его сценария – еще дней десять назад Сергеев знал это точно – русская культура неполна. Есть в ней пустая ячейка, незаполненная сота…

Как они тогда себя ощущали, первокурсники. Каждый с режиссерского курса считал себя новым Тарковским или новым Шукшиным, новым Кончаловским, новым Сокуровым, Абдрашитовым, новым Пичулом… С операторского – новым Юсовым, Лебешевым, Клименко… Каждый с их сценарного – конечно, новым Шпаликовым, ну или Арабовым, Мережко, Бородянским; девушки бредили Кожушаной…

Сергеев сейчас перебирал эти фамилии, повторял как заговор какой-то, пытаясь приобщиться к тому миру, к которому когда-то был близок, но так и не вошел в него. Поскребся, потыркался и отлетел в мир другой, похожий, но только внешне. Пластик можно сделать похожим на мрамор, но мрамором он не станет…

Да и кто особенно вошел? Единицы, и большинство из этих единиц – дети разных народных. Кино вообще дело потомственное, и деньги дают в основном под фамилии. Кому нужна неизвестная фамилия? Кому нужен на афишах и в титрах «Олег Сергеев»? А фамилия всенародного любимца привлечет внимание, пусть это и не сам любимец, а его сын, внук, племянник. Да и из них тоже быстро делают любимцев.

Открывал сценарий, таращился в строчки, распалял себя, злил и закрывал. Ходил по кухне, ложился на кровать, вставал, шел курить.

Пробежаться бы. Напитать мозг кислородом, расшевелить. Но наверняка сыро – теперь не от дождя, а от растаявшего инея, – и значит кроссовки снова облепит плотная, крепкая как бетон глина. И опять как-то мыть…

В один из перекуров услышал шаги по противоположной лестнице. Повернулся. На террасу как раз поднялся сосед из крайней квартиры. Сергеев удивился – думал, сидит где-нибудь в СИЗО за котел. Кивнул. Сосед остановился у своей двери, потом сделал несколько шагов в его сторону. Сергеев напрягся, выпрямился – лицо соседа не предвещало хорошего.

– Эт-т… – заговорил сосед; «т» получилось протяжным и оборвалось, не перейдя к «ы», и он начал снова, на «вы»: – Это вы протокол подписали?

– А что? – Отвечать вопросом на вопрос показалось Сергееву слабостью, он кивнул: – Да, я. Но это ведь обязанность.

Сосед покачал головой. Вроде как соглашаясь, а вроде чтоб отвлечь внимание. Часто, Сергеев видел в фильмах, разные уголовники так делают – кивают, улыбаются, смотрят в сторону и в этот момент бьют…

– А что? – Начинала бить дрожь, но не от страха, а от близости драки, от забытого уже азарта.

– Да нет, ничего, – ответил сосед, – просто. Чтоб знать. – И пошел к своей квартире.

А Сергееву стало муторно и неуютно.

«Ну вот, ну вот, – повторял, закуривая новую сигарету, – и здесь наживаю проблемы. На ровном месте».

Так же почти случилось после армии – вернулся домой через два года и стал то и дело натыкаться на знакомых пацанов-бугров, которые за два года из хулиганов превратились в бандитов. Мелких, но тем не менее. Приятели Сергеева поразъехались, учились кто в Красноярске, кто в Новосибе, а эти пытались рулить их районом. Это был девяносто второй год – бандитами или похожими на них стало быть модно.

Не то чтобы на Сергеева наезжали, но от предложений посидеть на лавочке, расспросов, где служил, «не в вэвэ случаем?», «что делать думаешь?» нарастала тяжесть на душе. В армии, как ни странно, он стал как-то мягче, что ли, лиричнее и, несмотря на грубость казарменного житья, домашнее.

Выходить на улицу, встречать этих чуваков в кожаных куртках, с желтыми цепями на шеях, остроносыми туфлями под трениками желания возникало все меньше. И, может, поэтому Сергеев сначала задумался о том, чтоб свалить из родного города. И свалил.

Позже узнал, что почти всех их в один прекрасный день накрыли и посадили на приличные сроки за кучу мелких вообще-то преступлений: магнитофоны из машин воровали, колеса скручивали, у прохожих отжимали кошельки, снимали шапки, ларьки чистили… Кажется, никто из них домой не вернулся.

А этот соседушка вернулся, и мало ли что у него на уме… Как говорится, живи теперь и оглядывайся.

После заморозка с инеем и морозного дня тепло стало постепенно возвращаться. Иногда солнце даже припекало, но так уже, не по-летнему, а как в нормальной России бывает в начале ноября. Как бы и зима почти, и солнце, старое, немощное, высоко не поднимается, а вот соберется с силами и на несколько минут сделает предзимье жарким, ласковым… Здесь солнце было моложе, его хватало на два-три часа. Но стоило появиться в небе даже не облаку, а легкой дымке, лучи ломались, воздух холодел, появлялся запах соленого снега.

Однажды Сергеева чуть не хватанул удар. От внезапности, как он себя потом уверял… В прямом смысле удар – сердце оборвалось и ухнуло, глаза ослепли. Остолбенел на стуле, слушал, как что-то колотит в крышу.

«Зачем… – с физически ощутимым скрипом двинулась мысль в парализованном мозгу. – Зачем камнями кидают?.. Нет, какие камни, это град…»

На ослабевших ногах подошел к окну. В нем было черно. Чернота двигалась, мельтешила. «Да что ж это?» Теперь стало действительно страшно. Тяжелая дробь по крыше, и за стеклом вот так…

Но чернота постепенно светлела, и Сергеев различил птиц. Сотни, а может, тысячи птиц лентой пролетали над домом, и, наверное, каждая стукалась о крышу. Зачем-то стукалась, может повторяя ошибку предыдущей птицы.

И вот стая иссякла. Теперь все эти сотни, а может, тысячи сидели на деревьях по ту сторону дороги. Ветки под ними нагнулись, некоторые ломались; птицы всплескивали, перелетали на другие ветки, толкались, и деревья казались живыми – шевелились, помахивали ветками, словно прося помощи.