Дети богов
Шрифт:
– Зачем им нас убивать? Ведь они уже проиграли, – беззаботно заявил я. – Меч-то все равно – тю-тю.
– Низачем. Просто так. Потому что это единственное, что они умеют делать.
Обернув ко мне лицо и не опуская катаны, некромант негромко добавил:
– Вспомните, Ингве – я проигрываю эту битву всегда.
Я усмехнулся.
– Все когда-нибудь случается в первый раз, Иамен. К тому же во все предыдущие разы на вашей стороне не было героя. Особенно такого крутого, как я.
Он улыбнулся и ничего не ответил. А мне и не нужно было ответа. В затылок мне упирался солнечный свет: мягкий, как ладонь матери, и твердый, как скала. И я поверил в его надежную опору. Иамен рядом со мной смотрел безмятежно на приближающуюся орду – как будто и вправду поднималась у нас за спиной невидимая, готовая
Эпилог
Рассвет тысячи солнц
Я лежал на спине на крыше сарая. Я был кристально трезв, только почему-то никак не мог усесться прямо – не мог вообще сидеть. Короче, если говорить уж совсем честно, я валялся пластом, как селедка под шубой. Свет фонаря, притулившегося рядом с ларьком, тускло отражался в двух пустых бутылках. Третью, почти опустошенную, я сжимал в руке. Над головой, решительно выступая из свекольно-розовых волн лунного сияния на востоке, шествовал Орион. Называть его Прялкой Фрейи язык не поворачивался: как потому, что языком я вообще едва мог ворочать, так и потому, что не похож он был ни на какую прялку.
Иамен, в привычной коленопреклоненной позе, отрицающей боль в суставах и земное притяжение, тоже любовался небесной иллюминацией. Единственное, что выдавало участие некроманта в попойке – это то, что для сохранения равновесия он все-таки опирался подбородком на рукоять выставленной перед ним катаны. Звездный свет остро отражался в светлых глазах, остальное оставалось в тени – черное на черном, плоский силуэт на стенке за новогодней елкой. Оболочка…
Я с трудом разлепил губы и, после некоторого усилия, умудрился сложить внятную фразу:
– У вас правда нет души?
– Почему же, – ответил он, не отрывая взгляда от созвездия. – Есть. Только я держу ее отдельно от всего остального.
Он постучал кончиками пальцев по ножнам катаны.
– Б… больно было?
– В смысле?
Он наконец-то соизволил взглянуть на меня.
– Ну, когда ее вытаскивали? Или вы не помните? Маленьким были?
В моем помраченном состоянии мне представилось что-то вроде сильно извращенного обряда обрезания: хватают, значит, младенчика из люльки, ножиком чик-чик – и того…
Иамен скептически хмыкнул.
– Вытаскивали? Это кто вам такую жуть поведал?
– Ли, – икнул я. – Бли… Блисица.
– Блисица не в курсе. У блисицы слишком романтизированное представление обо мне. Я сделал это сам. И отнюдь не младенцем.
– За… зачем?
Некромант пожал плечами.
– Зачем, зачем. Затем. Потому что она мне мешала. Мешала принимать кой-какие решения – которые, как мне по молодости и глупости казалось, существо с живой душой принять не вправе. Потом, правда, обнаружилось, что у существа вовсе без души прав еще меньше. Что прав нет вообще. А есть лишь возможность и готовность отвечать за содеянное. И еще есть страх. Очень большой страх, и лишь он способен удержать…
Тут некромант замолчал. Добрая волшебница Стелла овеяла ночную деревушку ароматом сонного луга и недалекого болотища. В зарослях сирени за домами зазвенел соловей.
– И вы решили…
Договорить я не успел – потому что с пением соловья опять зазвучал у меня в ушах противный осенний мотивчик, и даже пара сухих листьев прибилась к валявшимся на крыше бутылкам. Я поспешно сделал глоток. В горло хлынула мерзкая, сивушными маслами отдающая водяра. Желудок возмущенно содрогнулся – но проклятая музыка отступила. Отдышавшись и откашлявшись, я просипел:
– Мне что теперь, всю жизнь на горилке сидеть?
– Нет. Я же вам говорил – только эту ночь.
Эта ночь казалась бесконечной. Медленно, медленно шагал по небу Охотник. Крутились у ног его звездные псы, крутились и не находили добычи.
Я оперся о локоть и снова посмотрел на Иамена. Некромант задумчиво провожал взглядом слетающие с крыши осенние листья. Конечно, никаких листьев на самом-то деле не было, не в расцвете недоросля-июня. Листья сыпались из меня.
Там, на холме, меньше двадцати часов назад… В ликующем
солнечном свете, под говор молодого ясеня, лицом к лицу с приготовившейся сожрать нас армадой – я вполне успел поверить в то, что нам предстоит умереть. Тирфинг пел, грея мою ладонь, пел в нетерпении, предчувствуя последнюю схватку. Стволы танковых пушек медленно наводились на цель – и стало понятно, что не будет никакого боя. Просто учебные стрельбы. Снесут и меня, и некроманта, и ясень, распахают весь речной берег, на радость владельцам дачек на берегу противоположном. То ли еще видала на своем веку Москва-река…– Иамен, вы что, так и будете стоять? Поднимите хоть своих мертвецов, нас же сейчас размажут…
– Смотрите, Ингве!
Некромант уставился куда-то в воздух над лесной опушкой.
Я присмотрелся.
Над вполне реальной танковой бригадой и под вполне реальными вертушками плыли драккары и всадники – всадницы – на крылатых конях, валькирии… Нет, не плыли. Остановились. Задрожали, как рушащиеся вглубь солончаков миражи. Неизвестно откуда взявшийся порыв ветра ударил в призрачное воинство, ударил резко и яростно. Вихрь трепал их, как летящих с ранней кормежки ворон. Шторм зародился в верхних мирах, но быстро достиг и Митгарта. На танковую колонну набросился шквал. Затрещали и посыпались ветки, взметнулась палая листва, заплясала столбами пыль. Там, где только что надувались на ветру полосатые паруса драккаров, взвился смерч. С воем стали уходить за лес вертолеты. Солдатики, вцепившись в фуражки, побежали от головы колонны…
– Это вы делаете?
Некромант покачал головой.
– Тогда кто?
– Не знаю. Может быть, вы. Или ваш меч.
Я не поверил, но расспрашивать дальше смысла не было – кто бы ни наслал этот шквал, нам он оказывал большую услугу. Холма ураган пока не коснулся, лишь слегка пригнуло верхушки травы. Прикрыв рукой глаза, я снова всмотрелся в балаган на опушке. Сначала мне казалось, что пляшущий над колонной смерч состоит в основном из клубов пыли. Присмотревшись, я понял, что это листья. Не зеленые листья реального леса, а сухая, буровато-желтая, осенняя листва. Корабли и колесницы, кони и всадники, крылатые создания и бескрылые – все распадалось, уносилось ветром, превращалось в поток листвы, неуклонно стремившийся к холму. В головном джипе заорали. Я прищурился. Выпрыгнувший было из машины Касьянов сделал несколько спотыкающихся, пятящихся шагов – и рассыпался листвяным ворохом. Я выматерился. Служивый в джипе, похоже, тоже выматерился, даванул на газ и рванул вдоль опушки, прочь от колонны, к видневшейся слева грунтовке. Это послужило сигналом. Взревели моторы. Часть грузовиков и танков пятилась назад, давя молодой ольшаник. Часть ломанулась за джипом. К нам не поспешил ни один.
– Слабонервные нынче вояки пошли, – ухмыльнулся я.
– Пасть закройте, Ингве. Оно сейчас доберется до нас.
И правда, будто с некоторым усилием, ураган вздернулся на холм. Ясень у нас за спинами застонал, затрещали тонкие ветки. Мне в лицо швырнуло целый ком сухих листьев. Я прикрыл глаза – и тут же в уши ударила странная, унылая музыка. В этой музыке слышался и скрип осеннего леса под ветром, когда деревья стоят уже голые, в растрепанных птичьих гнездах. И шорох колючего снега по бесконечным ледникам. И звон последних капель времени в клепсидре. И голос сухой травы на плоской серой равнине, умирающие шепотки соцветий, музыка вечного угасания. И была в ней мелодия, то ли флейта, то труба: стонущий, плачущий, похоронный мотивчик. Я согнулся и зажал уши руками. Тирфинг вылетел из пальцев, жалобно дребезжа. Музыка бросила меня на колени. Грудь насквозь продуло шквалом – и я почувствовал, как сам рассыпаюсь, уношусь прочь с лиственной рекой, впадаю в нее одним из многих притоков.
Жесткие пальцы впились мне в плечи и рванули вверх.
– Вставайте, Ингве. Вы им не принадлежите.
– Кому – им? – прокаркал я.
Горло мое было плотно забито сухой листвой.
– Им. Старым Богам. Умирающему миру. Тем, кого уносит ветром. Вы. Им. Не. Принадлежите.
Каждое слово Иамен сопровождал рывком, и все же ухитрился поднять меня на ноги.
– Возьмите меч.
Он сунул рукоять мне в пальцы.
– Зачем? Он тоже умер…
И правда – за похоронной мелодией я совсем перестал слышать голос Тирфинга.