Дети большого дома

Каждый рассвет приносил вести о больших событиях. Советские войска на юге и западе освобождали все новые города, районы и железнодорожные узлы. Призыв «Вперед, на запад!» был на устах у всех людей армии и тыла, был начертан на стенах домов, на бортах тягачей, танков, автомашин, на щитах гаубиц и даже на боках повозок транспортных рот.

Однако в боевой жизни войск в районе города Вовчи не наблюдалось крупных изменений. Случались тяжелые бои; иногда отбивали несколько сел. Два или три из них во время дальнейших боев вновь переходили в руки врага.

А линия фронта оставалась неизменной. Трудно было ответить на вопрос, почему это происходило. Бойцы сражались отважно. Они сражались так же, как защитники Москвы, как освободители Ростова, Керчи и Феодосии. Они ни в чем не были виноваты, но тем сильнее болело у них сердце.

Город, находившийся от неприятеля на расстоянии пушечного выстрела, жил наполовину мирной, наполовину военной жизнью. Начал работать кинотеатр, на стенах домов появились объявления местного совета, возобновились занятия в техникуме механизации сельского хозяйства. Дало знать о своем существовании и районное правление приусадебных хозяйств, вывесившее несколько объявлений, написанных неровными буквами: «Получены семена ароматических и декоративных растений. Отпускаются также и для индивидуальных цветников. Желающие могут приобрести по доступным ценам».

Рядом наклеено было воззвание: «Все для войны, все для фронта! Вперед, на запад, смерть немецким оккупантам!»

Словно и была война и не было ее… Во многих домах собирались юноши и девушки, пели, танцевали; нередко на этих вечеринках принимали участие служившие в тыловых подразделениях военные. Завязались многочисленные знакомства, дружеские отношения; нередко между городскими девушками и молодыми военным расцветала любовь. Знакомым сержантам и лейтенантам вышивались платки и кисеты, бесхитростным языком писались любовные письма с присущей юношескому возрасту наивной философией о жизни и любви. А в сбрасываемых с самолетов листовках враг угрожал сровнять с землей «партизанский город». Эти угрозы льстили самолюбию жителей. Особенно гордились тем, что гитлеровцы назвали их город «партизанским».

Однажды рано утром в дом Бабенко пришла Седа с письмами на имя Аршакяна. Как и всегда, Седа решила сама обрадовать батальонного комиссара, лично вручив ему письма родных. Пока Тигран читал их, Улита Дмитриевна уговаривала девушку отведать блинчиков со сметаной:

— Не стесняйтесь, доченька, вы же их любите.

Седа отказывалась:

— Да кто сказал, что люблю!

Митя, по-свойски обращавшийся с Седой, потащил ее за руку к обеденному столу.

— Не выпущу, пока не покушаете!

— Нельзя так, Митя, — упрекнула мать сына.

— Нет, можно!

Тигран читал письма жены и матери. Лусик, как всегда, в легко разгадываемом стремлении поддержать бодрое настроение мужа описывала все в светлых красках; по ее словам, жили они точно так же, как и до войны, сама она здорова и работает.

Мать, как обычно, писала неприкрашенную правду. Из центральных городов прибывают в Ереван все новые и новые партии осиротевших детей. Работа ее требует большого душевного напряжения. Целыми неделями приходится ухаживать за детьми, ласкать, занимать веселой болтовней, чтоб на лице того или другого ребенка заиграла улыбка. «Одна такая улыбка вызывает во мне большую радость. В такие дни я в состоянии съесть кусок хлеба. Когда же тот или иной ребенок остается безутешным и мрачным, он и ночью стоит перед глазами, и я не могу уснуть. Была у нас девчурка из Орла, трех лет. Она отвергала все наши попытки приласкать ее. „Я хочу мою маму, — говорила она, — ты не моя мама“. И так целый месяц. А воспитательниц и няню вовсе не подпускала к себе. Вот уже два дня как она стала улыбаться, а сегодня говорит мне: „Если ты моя мама, то почему твоя фамилия не Козлова и почему ты не берешь меня домой?“ Я и забрала ее к нам. Сейчас, когда я пишу тебе эти строки, она спит в своей кроватке, рядом с моей. Значит, у тебя есть сестренка, Тигран, с небесно-голубыми глазами, розовыми губками и носиком пуговкой…»

Половину своего письма мать посвятила «товарищу Максиму из депо». Александрополь… 1920 год, дни майского восстания… арест товарищей… Дни, полные радостных надежд и трагических событий!.. «Товарищ Максим все это время был с нами. Он якобы случайно попал в Армению и работал в качестве специалиста в депо. Но ничего случайного в этом, конечно, не было. Товарища Максима прислал в Армению с революционными заданиями Сергей Миронович Киров». Мать помнит даже рост Максима, его лицо, типичное русское, хоть и смуглое, помнит его манеру разговаривать, его веселые шутки. Помнит, как на революционных сходках у него всегда под рукой была гитара: в случае внезапного налета дашнакских полицейских, он начал бы играть на гитаре, чтоб придать собранию видимость товарищеской пирушки. «И как он играл! Особенно удавались ему частушки… А как плясал! Товарищ Максим хорошие вечера устраивал, и хоть всем „собутыльникам“ была ясна цель этих вечеринок, все же он и там заражал всех своим весельем».

…Генерал Максим Луганской, оказывается, играл на гитаре, пел частушки и так плясал, что ходуном ходил пол… В этом как будто не было ничего необычного. Но Тигран все же не представлял себе члена Военного Совета фронта с гитарой в руках. Казалось, что всегда он был таким серьезным и солидным.

«…Помню мои две последние встречи с Максимом, — писала мать. — Я рассказывала тебе о них, но сейчас все подробности снова ожили в памяти. Дашнаки рукой кровавого палача Сепуха уже подавили восстание. Выполняя волю английских и американских эмиссаров, правительство забило тюрьмы рабочими и крестьянами — участниками восстания. Каждую ночь расстреливали десятки людей, во избежание ответственности нагло заявляя, якобы арестованные были убиты при попытке к бегству.

Дашнаки боялись суда при открытых дверях, боялись последнего слова брошенных в тюрьмы и заранее осужденных на смерть людей. Выяснилось, что у Канакера расстреляли руководителей восстания и вместе с ними твоего отца…

Мы узнали, как героически вели себя наши в минуту смерти. Подняв вверх сжатый кулак, твой отец крикнул: „Мы умираем, но наше дело восторжествует! Да здравствует революция! Да здравствует товарищ Ленин!“ Молода еще я была, неопытна. Осталась с тобой одна. Многие соседи из страха даже не заходили к нам, Я плакала в отчаянии, и лишь ты был моим единственным утешением. Ты утирал мне слезы и лепетал: „Не плачь, не надо, вот увидишь, папа вернется к нам…“.

Знала я, ребенок ты и не понимаешь, что отец никогда уж не вернется. Но твои слова приносили утешение, облегчали сердце. Как-то вечером я сидела у твоей кроватки. Ты спал, а я, отодвинув лампу, в полутьме смотрела на твое лицо. Очень ты был похож на своего отца! И вдруг в дверь постучали. По телу пробежала дрожь. Я боялась не за себя. Какая бы тебя ожидала участь, если б ты лишился и меня?! А такая опасность почти подступала уже к нашему порогу. Я-то ведь официально вступила в партию до восстания и помогала отцу чем могла. Нет, не за себя я боялась! Наоборот, мне иногда казалось, что будет лучше, если и меня арестуют и расстреляют, как твоего отца, чтоб и меня занесли вместе с ним в списки жертв революции; но мысль о тебе отрезвляла меня. И вот в дверь стучат… Мне казалось, что это они. Подошла к двери и притаилась. Опять негромко постучали. На этот раз я услышала условный стук. Открыла дверь. Вижу — товарищ Максим из депо! Он скрывался, его разыскивали дашнаки. От волнения и неожиданности я чуть не упала. Максим подхватил меня, усадил на стул. „Уходите! — говорю я. — Уйдите сейчас же, Максим, вас ищут!“ А он мне отвечает: „Я за вами, Арусяк Гегамовна. Узнал, что вас хотят арестовать. Пришел, чтоб помочь бежать“.

Закутал он тебя в одеяло, взял на руки и вышел. Я за ним. Куда вел меня товарищ Максим, я не знала. Молча шла вслед, пока не добрались до отдаленного квартала города. Перед нами раскрылась дверь вросшей в землю лачуги.

Уложили мы тебя спать на тахту, а сами уселись на рогоже, разостланной на полу. Максим до самого рассвета пробыл со мной, утешал, обнадеживал. „Самое достойное, что вы можете сделать, чтобы сохранить память о муже, это продолжать его дело, не отходить от революции и воспитать своего сына в духе Ленина…“.

На рассвете товарищ Максим ушел. А днем я узнала, что приходили к нам с обыском дашнаки, перевернули все вверх дном и пришли в ярость, не застав меня. В другой раз я сама пошла к Максиму. Он дал знать, что получил предписание выехать в Баку. Смуглый цвет лица давал ему возможность выдать себя за немого армянского крестьянина, которого старший брат везет в Баку определять на работу. „Старшим братом“ его был железнодорожник из Джаджура. Долго мы беседовали с „немым“. „Не отчаивайтесь, — говорил он. — Советская власть придет на помощь и спасет Армению. Верьте и работайте для этого. Придут дни свободы, и ничьих трудов и жертв революция не забудет!“ Я тоже переоделась крестьянкой, пошла проводить его до станции Амамлу. Чего только не бывает в жизни! Кому могло прийти в голову, что спустя двадцать два года тебе придется встретиться с товарищем Максимом в дни Отечественной войны, когда темные силы снова грозят советской власти. Очень бы хотелось самой повидать Максима, посмотреть, каким он стал теперь…».