Дети Робинзона Крузо

При этих словах дед заржал так, что ему пришлось ухватиться руками за живот:

— Да их, блядей, там полно! — вдруг выдал он, давясь смехом. — Всех, кто ездил на нем до красавчика. Ни там — ни здесь.

— Ладно, старый, — успокоила его заправщица. — Лопнешь еще.

— Ни там — ни здесь, сука! — изумленно повторил дед и замолчал, невинно и забавно хлопая глазами. И добавил что-то совсем уж невразумительное. — В нем совсем нет тени, в сбежавшем мальчике. А зверь живет в тени.

— О чем это вы? — поинтересовался Миха, но дед с бабкой снова заржали.

— Ты на нихне обращай внимания, красавчик. Ни там — ни здесь, — успокаиваясь, махнула рукой старушка. — И тогда они будут просто, как кино. Скользят себе по поверхности света, а тебе — по барабану. Безвредны.

Дед прищурился и поднял указательный палец — в этот момент все Михины подозрения насчет маразматика выглядели более чем убедительно.

— За экраном видел когда, блядун-красавчик? — вопросил соломенный, а Миха-Лимонад отказывался верить собственным ушам. — В телевизоре иль где в кино? За экраном — пусто. А когда нет изнанки, ничего и нет, — дед развел руками. — Все — пиздец! Ни там — ни здесь.

Миха покачал головой:

— Для меня это слишком сложно, — он ухмыльнулся. — Слов много непонятных.

И тогда дед еще выше поднял поясняющий перст, и по закону жанра должна была сверкнуть молния, превращая соломенного в самую экстравагантную версию свирепого пророка, встречающуюся на автобанах вокруг Москвы.

— Слушай, пиздовертыш! — промолвил он. — Глаз видит благодаря человеку, а не человек благодаря глазу. — Дед сделал внушительную паузу, а потом расстроено причмокнул. — Вот на этой хуйне все и держится.

— Что держится? — автоматически переспросил Миха.

Дед развел руки в стороны, словно собираясь танцевать гопака:

— Да, все это ебливищевокруг, — радостно резюмировал он и совершил характерный жест руками и тазом, что тут же придало ему вид мелкого пса-мерзавца, облюбовавшего хозяйскую ногу. — Мужья и жены, зверье, гады во мгле, камни очень любят звезды, а минералы — лед, ворон и дуб, береза и песня дудочки, чертополох, и снова парни и девки, хороводы и вода-водица в тайную ночь... Слушай — может, поймешь в чем отличие пениса от фаллоса.

— Иди уже, — осадила соломенного бабка и пояснила Михее: — Парацельсом увлекся в последнее время. Совсем, старый дурак, рехнулся.

— Кем? — оторопел Миха-Лимонад и снова засмеялся. — А с чего он столько матерится?

— Он не матерится, — бабка пожала плечами, и Михе показалось, что она взглянула на него с сожалением. — Он отцуется.

— Отцу... чего? Отец, что ли? Ну, вы... — Миха смахнул смешливую слезу. — Ладно. Понял. Буду знать.

— Ебать тебя носком: небесполезное знание, — вставил дед. И вдруг повторил: — В нем совсем нет тени. Она сможет видеть его только твоими глазами. Избавься от тени — слушай песню сестры.

— Иди уже! — махнула на него бабка.

— Это уже какой-то Гребенщиков! — расхохотался Миха.

Пора было ехать. Миха повернул ключ зажигания.

— Ну, пока вам, — с сожалением сказал он старушке-заправщице.

— На-ка тебе от деда моего подарок, — отозвалась та, протягивая Михе-Лимонаду крохотный пакетик.

— Это что? Памятка матершиннику? Оц... отцу...

— Еще чего! Тайные слова захотел, — перебила его бабка. — Это тебе свирелька на память. Сам же про дудочку пастушка вспомнил. Свирелька. Чтоб про свою не забыл в дальней дороге.

— Какую свирельку? — спросил Миха.

— Такую! — старушка развела большой и указательный пальцы не больше, чем на сантиметр. — Малюсенькую.

Соломенный снова захихикал — видимо, любое упоминание продолговато-конических предметов вызывало в его воображении лишь шуточки конкретно-урологического толка.

— Повесишь на ключ, — подсказала старушка. — Презент.

— Спасибо, — Миха взял подарок. Это был брелок в запаянном полиэтилене, скорее всего китайского производства. Миха-Лимонад в третий раз подумал, что хозяева бензоколонки действительно молодцы.

***

Миха выехал на дорогу. Посмотрел в зеркало заднего вида. Огонек в ночи исчез, должно быть, скрылся за поворотом.

Мир вокруг спал. Лишь свет фар выхватывал куски пространства из густой тьмы. Миха-Лимонад курил «Галуаз» и думал о странных вещах. Уже много ночей подряд он видел во сне море. И ощущение того, что всем им сулил вначале мир, накатило внезапной волной. Наивное и свежее, как утренний дождь, обещание радости, и долгий великолепный путь, полный опасностей, от которых можно погибнуть, но невозможно устать. Куда сбежали эти четверо мальчишек? Иногда Михе-Лимонаду казалось, что они пропали вместе с Буддой. Миха видел во сне море, похожее, как две капли воды, на море его детства, но в то же время совершенно другое; это было удивительное знакомое место, только во всей географии своей дневной жизни Миха-Лимонад не смог бы определить его местоположение. Там были ответы. Ответы на все вопросы, много лет назад вынесенные взрослеющим сознанием на периферию. С каждой ночью он, как в детстве, подходил все ближе к разгадке, но, как это всегда бывает, в последний момент просыпался. Счастливым и ничего не знающим.

— Странная заправка, — проговорил Миха. — Или странные таблетки, — добавил он, поглядывая в зеркало и пытаясь рассмотреть кого-то явно несуществующего на заднем сиденье своего автомобиля.

Ни там — ни здесь

И тут Миху осенило:

— А ведь я ей ничего не говорил про пастушка со свирелью, — произнес он, глядя во тьму перед собой. — Ни про какие дудочки не говорил!

Миха быстро извлек из кармана брелок-подарок соломенного деда, порвал зубами полиэтиленовую упаковку. Включил свет в салоне, пригляделся. Никаких привычных для рекламной продукции названий фирмы или адреса в Интернете он не нашел. Брелок был дешевенький, скорее всего, и вправду китайский; собственно говоря, открывашка для пивных бутылок. И украшал его лишь один рисунок. Забавный козлоногий человечек с рожками, — такими в детских учебниках по истории изображали то ли сатиров, то ли фавнов, — приплясывая, играл на дудочке-свирельке. Миха повернул брелок — собственно говоря, это была не совсем дудочка. Миха смотрел на брелок, а впереди уже появились огни ярко освещенной трассы.

— Забавно, — хрипло произнес он.

Козлоногий играл на флейте. Инструмент оказался небольшим. И хоть неведомо, что там пытался изобразить неизвестный китайский художник, флейту вполне можно было принять за piccolo, флейту-малышку.

— Забавно, — повторил Миха.

свирельку чтоб свою не забыл в дальней дороге

малюсенькую

И нога Михи-Лимонада незаметно, то ли случайно, то ли вообще против его воли, втопила педаль газа в пол. Бумер начал ускорение.

В этот момент кортеж крупного правительственного чиновника уже приближался к перекрестку, где дорога, по которой гнал Миха, пересекалась с Рублевским шоссе.

III.

— Ну никаких гарантий, — пробубнил лейтенант дорожно-патрульной службы Свириденко, глядя на ночную трассу.

Некоторое время назад он получил повышение, и его перевели сюда, на элитную магистраль. Только Свириденко не знал, как относиться к подобному повышению. С одной стороны, вроде престижно, но с другой — здесь не особо-то разживешься. Даже в часы пиковых нагрузок автомобили шли ровным спокойным потоком, и никому в голову не взбредало совершить запрещенный маневр или нарушить скоростной режим. Здесь была словно другая страна, попав сюда, соотечественники забывали про лихость и удаль, испорченные нервы, комплексы и наплевательство на ближних; здесь, на этой дороге, никто не знал, сколько у кого бабла, и подозревал за каждым любые возможности. Свириденко думал, что из-за страхов, вызываемых подобными подозрениями, люди и создали законы. Здесь, на Рублевском шоссе, складывался замечательный ответ на вопрос, кто мы — Европа или Азия? И ответ этот лежал не в ментальности или духовности, а в количестве бабок и возможности тратить их с удовольствием и достоинством. Это любопытствующий лейтенант Свириденко, увлекающийся Интернетом, и записал в своем блоге. «На Рублевском шоссе соотечественники, словно попав в иное магическое поле, превращались в законопослушных вежливых европейцев, доброжелательных, улыбчивых, позитивных. Ведь вежливость, терпимость и взвешенное милосердие, облеченное в форму благотворительности, дают несравненно большее ощущение власти, чем пустая, голая деспотия». Так что здесь не особо-то разживешься, точнее, вообще не разживешься, и тогда мотивация стояния на ночной трассе становится более чем туманной.