Дети Робинзона Крузо

И тут все трое довольно улыбнулись.

— Ну, все, теперь идемте.

Они уже сделали несколько шагов на выход (чтобы больше никогда сюда не возвращаться), но Будда вдруг качнулся и замер, ухватившись руками за грудь.

— Поезд, — еле слышно простонал он, но они не сразу поняли, что он сказал.

— Поезд, — пролепетал Будда чуть более внятно. — Он сейчас...

Будда стал бледен, губы его обескровились, и застывшие глаза казались огромными — куда он смотрел?

— Ты чего? — обеспокоено спросил Миха.

— Ничего, — во взгляд Будды возвращалась осмысленность. — Быстро уходим.

(«Ты им не сказал, — волнуется Свириденко, пытаясь отогнать от себя звуки московских улиц, — потому что знал, что... онане выпустит тебя. Так или иначе уже не выпустит из города».)

Будда снова качнулся, и Михе пришлось взять его под руку. Тогда Будда, осев, монотонно пробубнил себе под нос:

— Она хочет выставить высокую цену.

Возможно, это разобрал лишь Миха.

— Что? — спросил он.

Будда сделал шаг, еще один, и вдруг остановился. Посмотрел на друзей, снова пытаясь улыбнуться:

— Этот мост... Крымский... сколько там метров?

— Будда, ты че, рехнулся?! — заорал Икс. — Валим отсюда!

Его слова, отражаясь от стен, заметались по комнате — здесь оказалась прекрасная акустика. И Миха понял, что должен дослушать: дом уже начал делать свое дело.

— Двадцать, вы говорили, — слабо произнес Будда. — Надо будет прыгнуть оттуда.

— Еще прыгнешь, — пообещал Миха.

— Ага, — Будда кивнул.

В этот момент лейтенант Свириденко увидел, кое-что, более заслуживащее внимания, чем трое подростков, беседующих о высоте Крымского моста.

(«Обернитесь, — обескуражено прошептал Свириденко в темноту. — Ну, скорее, обернитесь! — но мальчики не слышали его: связь односторонняя. — Обернитесь же!!!»)

Как только крик Икса взорвал густую тишину комнаты, лейтенант Свириденко уловил еще какое-то движение: о да, мальчик, который станет модником-водителем, прав — дом начал делать свое дело. С каменного века гипсовой собаки осыпалась тонкая струйка белой пыли, впрочем, совершенно бесшумно. На продолговатой гипсовой морде мгновенно проступили синие жилки, а затем, так же бесшумно, каменное веко приоткрылось. Пустой гипсовый глаз начал темнеть, просвечивая какой-то жуткой внутренней жизнью. Вот в нем появилась сеточка сосудов, затем проступил, все более наливаясь, зрачок, и в следующую секунду Свириденко увидел, что поднявшееся веко обнажило совершенно живой, зрячий глаз.

(«Обернитесь же!»)

Глаз нашел мальчиков в центре комнаты, затем веко, моргнув, опустилось. У двери по-прежнему лежала гипсовая собака, бездарная скульптура из парка, и лишь небольшая кучка осыпавшегося гипса осталась на полу.

***

— Обернитесь... Собака, — шепчет Свириденко.

«Он приходит в себя», — доносится до него голос с московских улиц, но Свириденко опять провалился в темноту, в мглистый тоннель, по которому еле угадываемым черным сгустком движется Бумер.

***

Теперь Свириденко видит сухую безрадостную пустыню, изрезанную древними ирригационными каналами, многие из которых давно пересохли. Пустыню, о которой так много знал Дмитрий Олегович Бобков, антиквар и директор, гордившийся своим тайным знанием и возжелавший большего. Но Свириденко видит ее лишь мельком, потому что в следующее мгновение он снова переносится на берег моря; видит мельком и, к счастью для себя, не успевает ничего понять, и сфера синевы, словно пригрезившаяся ему, обступает его со всех сторон. И в центре этой звенящей прозрачности, этой наполняющей лейтенанта Свириденко удивительной нежностью сферы все же различима темная точка — чернеет разрушающей червоточиной немецкий дом, что висит над полуденным морем.

***

Икс не понимал, какого черта они все еще торчат здесь. Он был готов выметаться хоть через окно (Свириденко знал об этом, и как бы это было верно!), а его друзьям вздумалось поболтать про свои дурацкие прыжки.

«Это они — Икары недоделанные! — думал Икс. — А не я».

— Прошу, идемте, — произнес он плаксиво.

— Джонсон! — вдруг позвал Будда. Его голос заметно окреп — силы быстро возвращались. — Нам сейчас, наверное, понадобится флейта. Джонсон?!

— Зачем? — обернувшись, начал Миха. Он хотел добавить «правда, пошли уже», но не успел. Лишь вздрогнул, и глаза его начали округляться от ужаса.

Потому что лампадка за их спинами неожиданно загорелась. Сначала вспыхнула легкой искрой, но пламя равномерно нарастало, словно невидимая рука подбавляла в масло горючую смесь. Это видел только Миха, и Будде с Иксом тоже пришлось обернуться.

— Как это?! Это что такое?! — с нелепой сердитостью, бросая обвинение непонятно кому, промолвил Икс.

— Бегите! — закричал Будда. — Бегите отсюда! Джонсон, скорее, флейту!

Особого приглашения не требовалось. Они рванули к двери, как ошпаренные. Пробегая мимо собаки, Миха уловил что-то, от чего по коже пробежала зябкая дрожь, заставив мальчика шарахнуться в сторону и буквально выпрыгнуть в раскрытую дверь, но времени разбираться с этим у него не было. Икс налетел на Миху со спины, чуть не повалив на пол.

— Дуй во флейту! — истерично завизжал Плюша. — Джонсон!

И дверь за ними захлопнулась.

Стало сразу тихо. Лишь очутившись в гостиной Мамы Мии, они обнаружили, что Будды с ними не было. Он не успел выбежать.

Миха боязливо взглянул на дверь, затем вернулся и подергал за ручку. Дверь не поддалась.

— Эй, Будда, ты чего? Открой немедленно. Открывай!

Ответом стал странный тихий звук, из-за котрого у Плюши застыла в жилах кровь, звук, похожий на сердитое рычание.

Плюша сглотнул (ведь этого не может быть, этого быть не может!):

— Эй, что там?

И сразу же послышался истошный крик Будды:

— Дуйте во флейту! Скорее! Она оживает...

— Давай, Джонсон! — завопил Плюша. — Дуй! Давай же!

Джонсон посмотрел на них как-то странно. Флейту он не выпустил, но его руки, как плети, безжизненно висели вдоль тела.

— Я не вмешиваюсь, мама, это неправда, — отрешенно бормотал он, — и никогда не вмешивался. Это неправда.

Он отвернулся от мальчиков к трюмо, и словно продолжая давнишний разговор, капризно повторил:

— Хватит, я больше не могу так! Вы развелись не из-за меня — это неправда! Я никогда не вмешивался.