Дети семьи Зингер

Егор ненавидел отца и деда, который в Америке «гораздо сильнее ощущал себя евреем». Он принялся умолять мать, чтобы она забрала его обратно в Германию.

Желание бежать от действительности, от новой, не подходящей для него жизни порождало фантазии, в которые Егор сам начинал верить. Чем больше он погружался в мечты, тем сильнее убеждал себя, что они осуществимы, что все возможно <…> Ему снилось, что он снова <там>, в доме бабушки Гольбек. По знакомым улицам маршируют люди в сапогах, реют флаги, играет музыка. И они тоже маршируют, дядя Гуго и Йоахим Георг Гольбек. А женщины смотрят на них и аплодируют, и прекрасные белокурые девушки бросают им под ноги цветы, а они всё идут, идут и идут.

На пути к воплощению этих эротических фантазий и побегу с матерью в Германию стоял только его отец. «Он видел, как мать любит отца, и желал только одного — его смерти». Но отец не спешил умирать, он был еще молод и силен. Он даже мог безнаказанно ударить Егора, что он и сделал, вернувшись домой после разговора с директором школы. И вся месть, на которую оказался способен Егор, заключалась в том, чтобы вновь крикнуть в лицо отцу «Еврей!» и сбежать к нацистам в Йорквилль. Иешуа, кстати, и сам там бывал, как вспоминал об этом его сын:

Мой отец выглядел как чистокровный фриц. Он когда-то посещал те нацистские сборища в Йорквилле — в тридцатые годы, когда собирал материал для статьи об американском нацистском движении. Он мог запросто пойти поговорить с этими ребятами. То есть он знал немецкий язык и пил с ними пиво, и они ни разу ничего не заподозрили. Если бы Исаак попробовал проделать то же самое, его бы раскусили и линчевали на месте [164] .

Эрнст, новый друг Егора, привел его в клуб «Молодая Германия», где молодые люди, среди прочих развлечений, стреляли из винтовок в рот деревянной фигуре черта с кучерявыми волосами и горбатым носом, которого они называли «Дядя Мо». Поначалу Егор чувствовал себя немного неловко после каждого удачного выстрела, но все же продолжал веселиться с остальными. Тот же Эрнст познакомил его с Лоттой, в компании которой они вскоре направились в нацистский молодежный лагерь, расположенный в сельской местности, и там Лотта шептала Егору на ухо: «Красивый мой, сладкий мой». Ее слова привели Егора в изумление, ведь его «до сих пор все только обижали и никто не воспринимал всерьез». Впервые в жизни он почувствовал к себе какое-то уважение. Правда, Лотта недолго хранила ему верность — но все же она изменила его жизнь; с нее начался путь Егора, который окончился убийством доктора Цербе. Перед тем как Егор ударил Цербе, его посетило видение:

164

Процитировано в: Р. Kresh. Isaac Bashevis Singer, The Magician of West 86th Street. New York, 1979.

Все поплыло у Егора перед глазами, он видел перед собой двух человек: это был то доктор Цербе, то доктор Кирхенмайер, который выставил его на позор перед всей гимназией имени Гете. То же бледное, морщинистое лицо, голый череп, глаза, похожие на грязное стекло, такой же скрипучий голос. Одновременно с отвращением и гневом Егор почувствовал силу в руках.

Он наконец понял, кто его настоящий враг. У этих двоих было много общего. Доктор Кирхенмайер заставил Егора ополчиться против самого себя, научил его ненавидеть свою «хитрую» еврейскую натуру, а доктор Цербе нанял его, чтобы шпионить за евреями (в частности, за Эльзой Ландау). Оба они выигрывали от того, что усугубляли внутреннюю раздвоенность Егора, которую ему удалось преодолеть только путем насилия. Впрочем, даже тогда Егор не освободился от зуда саморазрушения: он выстрелил в себя у дверей родительского дома. Но когда он заговорил с отцом, его слова были полны любви. Это было странное примирение: Егор лежал на импровизированном операционном столе, он был «тяжело ранен, но вылечен от унижения»; Георг и Тереза (в прошлом врач и медсестра) работали до рассвета, спасая его жизнь. Нахман заканчивает свой путь во тьме, на ничьей земле. Егор же, хоть и едва живой, встречает новую зарю в Америке.

«Семья Карновских» содержит сюжетные линии, которые могли бы стать основой будущих романов Иешуа. Возможно, самая яркая из них — история доктора Ландау и его дочери Эльзы. Доктор Ландау принимал пациентов исключительно из бедных слоев населения. Он состоял в рабочей партии, пока в начале Первой мировой войны не увидел кровожадную воинственность своих однопартийцев. Вместе с партией менялась и Эльза. В тот день, когда Георг Карновский должен был отправляться на фронт, она вдруг позабыла свою независимость и бросилась в его объятия. Любовь к Эльзе привела Георга в медицину, а пережитое им на войне и советы доктора Ландау вдохновили его заняться акушерством. В отличие от отца, Эльза осталась в партии, отказавшись ради политики и от медицинской карьеры, и от Георга. Как и товарищ Нахман, она ставила счастье миллионов людей превыше собственного, и ей предстояло выучить тот же урок, что и Нахману. Когда нацисты начали завоевывать сердца рабочего класса, она остерегала партийных лидеров, но те отмахивались: «Слишком пессимистично, товарищ Эльза». Став депутатом рейхстага, она пыталась убедить в своей правоте избирателей, но антисемитские выкрики вызывали в людях куда больший энтузиазм, чем Эльзины «разумные речи, факты и статистика». Газеты пестрили ее фотографиями, и когда Георг тоже стал знаменит, она послала ему записку, написанную «уверенной, не по-женски твердой рукой». Георг был тронут. Возобновится ли их роман? Хотя Эльза тоже сбежала в Америку, после нескольких лет ужасов концентрационного лагеря с Георгом они больше не встретились. Доктору Ландау (как и Георгу) не удалось добиться разрешения на медицинскую практику в Соединенных Штатах, хотя в итоге он и получил птицеферму, где его медицинская квалификация косвенно пригодилась.

Получив отставку от независимой Эльзы, Георг женился на кроткой, покладистой медсестре Терезе Гольбек. Проводя досуг в светском салоне крещеного еврея Рудольфа Мозера (где доктор Цербе и доктор Клейн обменивались интеллектуальными оскорблениями), Георг признается себе, что с Терезой ему скучно. Неудивительно, что он становится легкой добычей хищной фрау Мозер: «В искусстве любви она не знает себе равных. Она настолько изобретательна, что даже женский врач Карновский поражен». Но после того случая он больше не изменяет жене. Такое впечатление, будто национал-социализм отнял у евреев такую опцию, как непорядочное поведение (сделав его своей прерогативой), а также лишил Иешуа возможности развития всех сюжетных линий романа, кроме одной. После эмиграции семейства Карновских в Америку из всех потенциальных вариантов продолжения их истории остается единственный сюжет: роковой флирт Егора с национал-социализмом. Более подробным исследованием романа Георга с Гертой Мозер впоследствии занялся Башевис в «Поместье», где в Азриэле Бабаде, безусловно, проглядывает Георг Карновский. так же как в высшем обществе Валленберга нетрудно разглядеть Рудольфа Мозера и завсегдатаев его салона. Иешуа умер, но Башевис остался, чтобы дать новую жизнь литературным детищам своего брата.

В романе «Семья Карновских» само повествование словно бы повторяет судьбу берлинских евреев: оно начинается неторопливо, будто бы у него в запасе все время этого мира. Оно расширяется и разветвляется, обогащаясь дополнительными сюжетными линиями, которые вплетаются в семейную сагу. Как и сами берлинские евреи, оно верит, что конца ему не предвидится. Но внезапно все истории обрываются, как будто только одна из них по-настоящему важна — нацистские преследования евреев. Иешуа, казалось, отвернулся от литературы, как Довид Карновский отказался от Просвещения. Когда Довид с криком накинулся на доктора Шпайера в синагоге «Шаарей-Цедек», он почти что обвинил просвещенного раввина в замалчивании правды о том, как Германия обращается с евреями: «Сейчас время говорить, даже кричать, ребе Шпайер». Но Шпайер пришел в ужас от одной этой мысли, ведь это было «личное несчастье, их беда, и нечего рассказывать о ней таким, как, например, венгерский шамес». Доктор Шпайер не хотел давать американцам повода думать, что он был как-то связан с восточноевропейскими евреями. Довид, конечно же, был мудрее: «Мы все здесь евреи, — сказал он резко, — хоть из Франкфурта, хоть из Тарнополя, неважно». Довиду не было дела до всех этих внутренних интриг, так же как самому Иешуа уже были не нужны замысловатые художественные приемы. Теперь для обоих имела значение только одна тема и одна цель: противостояние нацистскому кошмару. Довид все больше и больше превращался в мелецкого еврея — тот самый типаж, который он когда-то так презирал, — а Иешуа сконцентрировал свой талант на покинутом доме, Леончине. Его последняя книга называлась «О мире, которого больше нет».

Исроэл-Иешуа Зингер умер в Нью-Йорке 10 февраля 1944 года. Башевис говорил: «Его смерть была величайшим несчастьем всей моей жизни. Он был моим отцом, моим учителем. Я так и не оправился от этого удара. Оставалось только одно утешение — что бы ни случилось потом, хуже уже не будет». Спустя примерно год после смерти Иешуа Башевис наконец приступил к работе над своим вторым романом. Дописав «Семью Мускат», он посвятил роман памяти ушедшего брата. В «Семье Мускат» тут и там прослеживается влияние Иешуа. Самое начало книги, когда престарелый патриарх Мешулем Мускат женится в третий раз, перекликается с романом «Йоше-телок». Хотя по своим личным качествам Мешулем Мускат сильно отличался от ребе Мейлеха, он тоже был богачом и «королем» среди евреев. Вместо габая его делами занимался управляющий Копл, с которым завистливые отпрыски патриарха, как и в «Йоше-телке», вели затяжную войну. В некотором смысле «Йоше-телок», где описывалось падение хасидского двора в Нешаве, послужил основой для более масштабного проекта Башевиса: описать конец еврейской жизни в Варшаве. Как и лодзинская еврейская община в романе Иешуа «Братья Ашкенази», история евреев Варшавы разворачивается на фоне эволюции города. Проводы Мешулема Муската в последний путь, как в свое время прощание с Максом Ашкенази, становятся похоронами не одного человека, а всей местной общины.

К концу романа рассеянные по земле остатки семьи Мускат в последний раз собираются вместе. Их встреча происходит во время Пейсаха. Они молятся о конце изгнания и надеются, вопреки всему, на скорый приход Мессии. Вместо этого в Польшу вторгаются нацисты. Пока на Варшаву падают бомбы, два запутавшихся в жизни интеллектуала, Герц Яновер и Ойзер-Гешл, ведут разговор среди руин. Герц Яновер внезапно заявляет: «Смерть и есть Мессия».

Ойзер-Гешл был скептиком, хотя именно скептицизм так не понравился Башевису в Биньомине Лернере, герое романа «Сталь и железо». Впрочем, в отличие от мировосприятия Лернера, скептицизм Ойзера-Гешла был скорее близок к эгоизму.

Как и многие другие главные герои Башевиса, Ойзер-Гешл был наделен чертами автора, хотя это отнюдь не означает, что роман «Семья Мускат» автобиографичен. Ойзер-Гешл, которого душила религиозная жизнь Малого Тересполя. бежал в Варшаву с одним только томиком «Этики» Спинозы на древнееврейском языке. Прибыв в город, он был разочарован: неужели в этом столпотворении ему предстоит познать божественные истины? Оба брака Ойзера-Гешла закончились неудачей. Уже немолодым человеком, после двух разводов, он как-то признался своей первой жене Адели, что болен — физически и духовно. Та посоветовала ему обратиться к психиатру, на что Ойзер-Гешл сказал, что тогда всем современным евреям пришлось бы это сделать. В конце концов Адель поняла, в чем на самом деле заключался недуг мужа: ему было жизненно необходимо служить Богу, и когда он оставил Бога, то душа его умерла. Ойзер-Гешл был неудачником не только в личной жизни; он не смог стать профессором и даже не закончил свою диссертацию о философии Спинозы и Мальтуса. Незавершенной осталась и его рукопись о счастье. Какие бы заумные термины он ни использовал в своей теории, сама его идея была крайне проста: поскольку никакой высшей философии не существует, единственно правильное интеллектуальное занятие — это погоня за счастьем. Жизнь служила Ойзеру-Гешлу лабораторией, так же как весь этот мир был лабораторией Бога (а сам роман — лабораторией Башевиса). Когда Барбара, его любовница, в самом начале их отношений спрашивает Ойзера-Гешла, почему он несчастлив с Хадассой (второй женой), он отвечает, что вряд ли может обрести счастье с кем бы то ни было. Барбара винит во всем философию Ойзера-Гешла, которая гласит, что важно только удовольствие и поэтому нет причин отдавать, следует только брать. По мнению Ойзера-Гешла, в этом и состояла сущность всей цивилизации. Барбара, сторонница коммунистической идеологии, не могла с ним согласиться. По своему мировоззрению Ойзер-Гешл был полной противоположностью «дурня» Гимпла. Гимпл безропотно тащил на себе все бытовые тяготы, веря, что плечи на то и даны Богом, чтобы нести на них бремя; Ойзер-Гешл стремился лишь к тому, чтобы отдохнуть, забыть на время все тревоги и заботы. Больше прочих забот он хотел сбросить с себя иго семьи. Он не уставал жаловаться на невыносимую тяжесть своих обязательств, семейные дела претили ему.

Когда Хадасса устала терпеть такое обращение и ушла от него, Ойзер-Гешл зажил так, как давно мечтал. Он был избавлен от обеих своих жен, от детей, от матери (на могилу которой он даже не поставил надгробного камня). К слову сказать, отец Ойзера-Гешла в свое время сам избавил от себя семью, сделав то, на что отец Башевиса так и не отважился: уехал от жены и маленьких детей к своей заботливой маме и послал жене разводное письмо. По мнению Мориса Карра, Башевис, будь на то его воля, «никогда не был бы ничьим дядей, братом, сыном, мужем, отцом или дедом». Картина семейной жизни в «Семье Мускат», в отличие от «Семьи Карновских», показывает социальный институт семьи в довольно-таки неприглядном виде. Потомки Мешулема Муската после смерти старика погружаются в склоки из-за наследства, а семья Ойзера-Гешла в Малом Тересполе (списанная с билгорайских дядек и теток Башевиса), при всей ее немногочисленности, переполнена ненавистью, завистью и интриганством. Тем не менее, когда немцы подходят к Варшаве, Ойзер-Гешл возвращается к своей семье, на тот момент уже живущей в столице: этот «вечный дезертир» наконец созрел для обязательств и ответственности. Более того, в идишской редакции романа [165] Ойзер-Гешл в итоге возвращается и в лоно ортодоксального иудаизма.

165

Роман вышел почти одновременно на идише и на английском. Английская версия почти вдвое меньше идишского оригинала; тексты различаются и структурой, и поворотами сюжета, и даже именами героев. — Примеч. ред.