Дети ворона

Ужин.

Дни слипались в сероватый ком.

Шурка уже не помнил, как давно он здесь. На него сошло спокойное равнодушие. Шурку уже не беспокоило, как там Таня: выбралась ли она из парадной, нашла ли тетю. Как, кстати, звали тетю? — не мог вспомнить он. Лера? Эра? И не стал вспоминать дальше: да ну ее. А затем мысли о Тане пропали совсем.

Иногда как будто луч пробивался внутрь. Случалось это по утрам. В голове возникали картины. Мужчина в пальто прутиком чертит на снегу автомобиль. Папа? Какая-то женщина лежит на диване, укрылась пледом. Мама? Лица не видно из-за бахромы. Какая-то девочка кормит птиц — сыплет крошки в кормушку за окном. Кто она? А кто этот малыш в шерстяных штанишках? — волновался и никак не мог вспомнить Шурка.

Но их вели на завтрак. И после серой вороновой кашки и серого воронова хлеба тревога исчезала, воспоминания тоже: как будто вынули занозу.

Ровно тикали дни и ночи. Стучали иглы.

Пока не случилось вот что.

Был ужин. Плакат со стены сердито напоминал: «Когда я ем, я глух и нем». Между рядами сновали поварихи с кастрюлями. Стучали ложки. Шурка опустил свою в серую кашу.

Где-то в коридоре словно выстрелил визг. Стук ложек умолк. Головы поднялись как одна. Даже поварихи остановились.

— Укусила, гадина! — визжал голос Носатой.

— Всем сидеть! — приказала Тумба.

С линейкой в руке она ринулась в коридор на помощь. Дверь осталась нараспашку.

Приближался шум, топот, пыхтение. Шурка увидел, как Тумба и Носатая протащили мимо упиравшуюся девчонку.

Сердце у Шурки упало: Таня! И страшно забилось вновь: нет, не Таня.

Волосы девочки были наполовину выхвачены машинкой. Торчали клоками.

— Это ошибка! — кричала, извиваясь, девочка. — Я не враг! Я пионерка! Мой папа не враг! Не враг! Я напишу товарищу Сталину! Ошибка! Пустите меня!

Тумба и Носатая изо всех сил старались ее удержать, перехватывая то за руку, то за ногу. Со стороны казалось, что все трое танцуют какой-то дикарский танец.

Крики делались всё тише, вот уже одно эхо было слышно в коридоре. Всё смолкло.

Опять поплыли мимо колпаки поварих, кастрюли, перехваченные под ручки полотенцами. Застучали ложки.

— Слышали?! — воскликнул Шурка. — Зоя? Митя? Аня? Слышали?

И вдруг уставился на стол: кусок хлеба исчез. Не может быть! Шурка повертел головой.

— Ты!.. — воскликнул он.

Рядом Зоя-Нинель изо всех сил работала челюстями, щеки ее ходили ходуном, а взгляд, которым она ответила Шурке, был виноватый, испуганный. И Шурка осекся. Девочка торопливо проглотила украденный хлеб. Шурка уставился в стакан с мутным чаем.

— Дай ему другой кусок, — крикнула одна повариха другой.

— Еще чего! — завопила та. — Государство на этих врагов тратится. А они тут жиреют! Обойдется!

Все смотрели в свою тарелку, сосредоточенно подгребая ложками. Шурка запнулся взглядом о плакат: «Когда я ем, я глух и нем».

В дверь с шумом ворвалась Тумба. К руке она прижимала серую тряпку.

— Жрете, гады? Ну жрите, жрите, пока государство кормит, — пробурчала она, разматывая тряпку: девочка ее укусила. — Не кормить вас надо, а…

Шуркины мысли метались: «Ошибка. Вот оно, слово! И я здесь по ошибке! Я не враг. И мама, папа, Бобка… Не враги… Папа! Мама! Таня!.. Я должен их найти».

Он был так взволнован, что не огорчился и не обиделся из-за хлеба.

— Зоя, — тихо позвал он.

Быстрый взгляд — как две мышки метнулись.

— Это не я! — испуганно отозвалась та, торопливо жуя и проглатывая. — Я не брала!

— Ты не поняла. Мне не жалко.

Зоя поспешно проглотила. Глаза ее были скошены в Шуркину тарелку.

— Я съем твою кашу? Если ты не хочешь.

— Почему ты здесь?

— Не знаю. Так надо.

— Твои папа и мама не враги.

— Если я здесь, значит, они враги, — равнодушно ответила Зоя-Нинель. — Невиноватых не наказывают.

— Это не ты так думаешь, — зашептал Шурка.

— Я есть хочу-у-у, — захныкала девочка.

— Ма-а-алчать! — подскочила к ним Тумба. — Когда я ем, я глух и нем!!! — заорала она Шурке в самое ухо.

А Зоя быстро подменила его полную тарелку на свою пустую и принялась жадно работать ложкой, запихивая кашу в рот.

Все остальные демонстративно отвернулись.

Шурка покорно выпил остывший чай и вместе со всеми потопал в спальню.

А утром их снова повели в столовую. Шурка, с которого постоянно спадали огромные, не по размеру, ботинки, замешкался. И вдруг увидел их колонну со стороны: все в сереньких пижамах, все без волос — и от этого какие-то особенно ушастые и глазастые.

Шурка не мог различить ни Аню, ни Зою, ни Митю. «А я? А меня? — подумал он. — Я такой же, как они. Таня никогда меня не узнает!»

Он возил ложкой в тарелке, словно на дне ее можно было увидеть Танино лицо. Но серая слизь снова расползалась, покрывала все.

Вдруг кто-то больно ущипнул его за спину. Шурка обернулся — направо, налево, — но нет, все жевали, остекленело глядя перед собой. А когда снова повернулся, хлеба не было.

Шурка изо всех сил старался больше не думать о еде. Но голод поскребывал когтями в животе.

Трещали швейные машинки. Шурка вертел ручку. Желудок ломило от голода. Пыльный запах мешковины забивался в ноздри. Тускло блестели склоненные остриженные головы.

— Зоя, — шепнул Шурка.

Вдруг в стене открылись два глаза. Они уставились прямо на Шурку. Взгляд был пронзительным и неживым одновременно.

Шурка вздрогнул, быстро уставился на ползущую под иглой мешковину.

А когда снова — осторожно — посмотрел на стену, глаз не было. Стена как стена. Серо-зеленая до половины, выше — серовато-желтая.

От голода мерещится, понял Шурка. Он читал, как у арктических путешественников от голода начинались видения. Бывает. Полярники призывали на помощь силу воли. Справились они — и он тоже справится.

— Зоя, — под покровом общего шума снова зашептал Шурка сгорбленной худенькой спине впереди. — Я не злюсь из-за хлеба. Честное советское!

Спина немного выпрямилась. Она слушала.

— Зоя, — Шурка перевел дух и шепнул еще тише: — Давай отсюда сбежим?

— Зачем? — спина снова безучастно согнулась над шитьем.