Дети
Шрифт:
– У меня он вторично не пропадет.
В голосе ее слышался задушенный плач:
– Отец подарил мне его. Он хотел, чтобы я всегда носила на руке мамин браслет.
Этот ее задушенный плач усилил его скрытую боль. Нечто темное и злое толкало его сделать так, чтобы она на своей шкуре почувствовала его беду. Он увидел на ее красивом лице выражение боли, какое видел на лицах в еврейском квартале. Не вернул ее бриллиант, отстранил протянутую к нему руку. Обнял ее, почувствовал кончиками зубов ее губы. Почувствовал в объятиях ее тело, трепещущее от боли поцелуя. «Не отступать, сделать ей больно, чтобы страх поселился в ее теле и душе, страх, который должен их сблизить».
–
В глубине души он жаждал, чтобы она боролась с ним, но она прижалась к нему, охватила ладонями его голову и поцеловала в глаза. Руки его беспомощно опустились вдоль тела, и она молча стояла рядом с взлохмаченными волосами. Капельки крови появились у нее на губах памятью раненых губ в их первую ночь. Он в испуге схватил ее за руку. Глаза их встретились, и на этот раз взгляды их слились. Взял ее сумочку и спрятал в ней бриллиант.
Эрвин, стоя рядом с доменной печью, смотрит на свои шершавые руки, которые вчера были затянуты в белые перчатки Гейнца, и бормочет про себя: «Сегодня будет хуже, чем вчера».
– Алло, Эрвин!
У входа в цех стоит паренек-посыльный.
– Тебя вызывают в контору. Тебе пришла телеграмма.
Во дворе светится снег на горах шлака. Издалека виден Вилли, идущий в сторону цеха. Перерыв закончился. Эрвин ускоряет шаги, чтобы с ним не встретиться. Никогда не любил зиму, голые ветви деревьев, трясущиеся под бурным ветром. Никогда не любил сумрачный свет туманного зимнего дня. Никогда не любил эти рваные облака, которые сейчас ползут над крышей конторы.
«Все беды случались у меня зимой. Всегда зимой»
Эрвин приближает телеграмму к свету лампы.
– Может, вам нужны очки? – спрашивает материнским голосом секретарша Гейнца. На лице Эрвина выражение человека, который не может разобрать написанное. При свете лампы буквы прыгают сильнее, чем раньше, в сумраке комнаты. Из всего написанного бьют в глаза цифры часа, когда он должен явиться в здание коммунистической партии готовым к отъезду.
– Господин Эрвин, я спросила вас, может, вам помогут мои очки?
– Нет, не помогут!
Не обратил внимания на ее изумленный взгляд. «Уже сегодня!» И рука закрывает лист телеграммы.
– Алло, Эрвин, – Гейнц заглядывает в секретариат, – что с твоими волосами?
– Сгорели.
– Сгорели?!
Глаза их встречаются.
– Я хочу с тобой поговорить, Гейнц.
– Сейчас? Я собирался уходить.
– Дело неотложное, Гейнц.
Рывком Гейнц открывает дверь Эрвину.
– Выпей бокал превосходного токайского вина, Эрвин. Ты выглядишь усталым. Вчера пришли слишком поздно. Как провели время, Эрвин?
– Отлично, – короткий ответ пресекает поток слов Гейнца.
– Проблемы, Эрвин?
– Я уезжаю отсюда.
– Уезжаешь? Куда? Когда вернешься?
– Я еду в Москву.
– В Москву? Что вдруг? И когда вернешься?
– Не думаю, что вернусь.
– Прошу тебя, объясни толком.
– Я еду в Москву чтобы явиться на суд Коминтерна, Гейнц, смысл этого ясен.
– Ты сошел с ума, Эрвин? – закричал Гейнц, хотя и не собирался кричать и понимал, что ему надо разумно и взвешенно говорить с Эрвином, – кто тебя заставляет это сделать? Что ты, черт побери, слушаешь их?
– Я подчиняюсь внутреннему моему приказу.
– Глупости! Это всего лишь твой страх перед ними. Они запугали тебя: если ты не подчинишься их приказу, устроят тебе суд здесь, в Германии. Это все, Эрвин. Страх – это все.
Бутылка токайского задрожала от стука кулака Гейнца по столу. Взгляд его, обращенный к Эрвину, тяжел и жесток. Гейнц решил
бороться за жизнь друга. Гейнц от него не отступит. Эрвин опускает глаза, он слишком устал, чтобы ответить на этот бесцельный выпад. На этот раз Гейнц не отступит. Он всегда уступал Эрвину, но на этот раз он заставит Эрвина подчиниться его воле. Это не только война за жизнь Эрвина, но и за его, Гейнца, собственную жизнь. Эрвин был для него не только другом, но и символом юности. Человек, который осуществил в своей жизни все идеи, обсуждаемые ими в те годы, ревниво хранил чистоту души от любой скверны, свою жертвенность во имя общего дела, внутреннюю дисциплину, был образцом настоящего человека. Эрвин был для Гейнца тем, кем он мечтал стать, но не стал. Все время, сколько Эрвин был рядом, он служил для Гейнца образцом. Эрвин был для Гейнца всем тем, от чего Гейнц отказался во имя малых дел, во имя существования семьи и дома. Во имя Эрвина отказался от Герды, единственной женщины, которую любил. Эрвин был более ее достоин. Исчезнет Эрвин, будет убит Эрвин – жизнь Гейнца опустеет. Гейнц хочет все это выложить другу, но не делает этого, только говорит:– Убегай! Спрячься, и спасай свою жизнь! Ты не Мессия Пруссии, и твое маниакальное желание сделать свой конец подобным его жизни и концу, глупа. Убегай! Все мое – твое. Я помогу тебе. Деньги в эти дни решают все. Они купят тебе свободу! Убегай! Эдит пойдет за тобой!
Он говорил с сильнейшей нервозностью, мял сигарету между пальцами, рассыпал табак по столу. Ответ Эрвина был резким.
– Я не убегу. Человек не может убежать от самого себя.
«Человек не может перепрыгнуть свою тень» – это голос матери реет по комнате, и лихорадочность сходит с лица Гейнца.
Пальцы Эрвина крутят бутылку вина. Задымленные, они замерли на стекле бутылки, словно из них ушла жизнь. «Оставь меня,» – говорят глаза Гейнцу, – не добавляй мне боли. Хватит мне собственной борьбы за свою жизнь». Гейнц хорошо изучил язык взгляда Эрвина. Точно так же, как собственное, истинное «я». Боевой дух оставил его сердце, и внутренний голос шепчет:
«Ты бы поступил точно также. Не спасался бегством. Все годы ты пытался сбежать от своего еврейства, и не сбежал».
И снова в ушах голос матери: «Человек не может перепрыгнуть свою тень, Гейнц».
И дед гремит голосом: «Будь мужчиной, расстанься с ним, как мужчина, облегчи ему душу».
– Поверь мне, Гейнц, – прерывает Эрвин внутренние голоса Гейнца, – мне нечего больше делать. Я не могу сбежать от самого себя. – Тоска в голосе Эрвина свидетельствует, что он отключил себя от нормальной жизни. И долгая, глубокая дружба, связывавшая их, не в силах вернуть его к жизни. Гейнц не может выдержать выражение лица Эрвина, не сумеет вынести их расставание. Пальцы его беспомощно вертят пепельницу деда. Голос в душе снова нашептывает: «Это закон твоей жизни. Всех, кого ты любишь, ты обречен потерять... Герду, Эрвина, отца, мать. Нет! Смерть не забирает тех, которых душа твоя любит». Только теперь Гейнц чувствует эту силу в себе – силу абсолютного отречения. Отбрасывающим жестом, словно оставляя свое место, он отшвыривает пепельницу деда и говорит негромко:
– Что я могу для тебя сделать, Эрвин?
– Позвонить Эдит. Найти какой-то повод увести ее из дома в ближайшие часы. Я не в силах больше с ней встретиться.
Голос Эдит слышен с другого конца провода, и шепот ее доходит до слуха Эрвина. Он закрывает глаза. Голос в телефоне шепчет так же, как вчера шептал ему на холодной веранде ресторана.
– Ты устал, Эрвин. Пойдем домой, отдохнуть.
– Я прошу у тебя прощения, Эдит.
– За что, Эрвин?
– За мое грубое поведение, Эдит.