Дети

– Уважаемый господин, почему вы ходите в тонких шелковых носках в такой холод! Это же смертельно опасно.

Дед обычно торопится в таком случае попросить прощения у Фриды. Сейчас он этого не сделал, хотя и снял обувь, но ногу для примерки Фриде не протягивает.

Снова крик разносится по всему дому, на этот раз – голос не только Фердинанда:

– Гитлер – глава правительства!

Дверь распахивается, и на пороге стоит Гейнц, черный ворон семьи, предвещающий недоброе, а за ним длинным хвостом тянутся все домочадцы.

– Дед, честь имею сообщить, у нас новый глава правительства – Гитлер!

Дед сворачивается в постели, и балдахин весь сотрясается. В одном ботинке и одном носке он предстает семье, подозрительно поглядывая на вестника несчастья, внука своего Гейнца. Нет! Не так быстро он поверит Гейнцу! Оглядывает комнату, видит множество тумбочек, шкафов, комодов, в которых лежит огромное имущество бабки, словно хочет набраться сил от этой вещественности бабкиных богатств – и тогда его хмурый взгляд возвращается к внуку Гейнцу, но за его спиной он видит Зераха, глаза которого горят, как никогда еще не горели в доме Леви. И голова его кивает в сторону деда столь утвердительно, что сомнения нет.

– Что вдруг! – роняет дед.

И только один голос раздается в пустоте потрясенной комнаты – дребезжащий старческий голос садовника.

– Не вдруг, уважаемый господин.

– Вдруг! – гремит дед, и всем окружающим кажется, что еще никогда он так не гремел. – Ведь на последних выборах он потерял два миллиона голосов!

Только несколько дней назад его выгнал президент, сказав перед всей нацией, что этот капитан-профан не будет главой правительства этой страны!

– Гитлер» Кому он нужен! – громко поддерживает его Фрида, держа в руках недовязанный носок.

Но дед – это дед! Пальцы его продолжают закручивать кончики усов, так, что они становятся острыми-острыми. Фрида и дед заключили союз против остальных домашних, смягчили дело Гитлера безмятежностью комнаты деда. Даже Зерах, у которого всегда есть, что сказать, молчит. Но голову не опустил, как все остальные в комнате. Наоборот, поднял голову в сторону деда и моргает.

– Еще не иссякла надежда, говорю я вам, – обращается он к моргающему глазами Зераху. – Надежда не иссякла. Он еще не сидит уверено в кресле главы правительства!

Грузные медленные шаги старого садовника нарушают тишину в комнате. Он движется к окнам, раздвигает кружевные портьеры бабки, сдвигает тяжелые жалюзи, и свет врывается в комнату.

Площадь проснулась. Обычно наглухо закрытые особняки, на окнах которых всегда опущены жалюзи, настежь распахнули окна. Сильный свет из всех окон заливает сумрак вечера. Плакучие ивы у замерзшего озера охвачены мерцанием. Свет струится между опущенными ветвями, и они выглядят, как руки, тянущиеся приветствовать свет и суматоху. Площадь, которая всегда походила на спящую принцессу, ожидающую поцелуя, чтобы ожить, дождалась принца освободителя. Вороны кружатся в пространстве, свет и шум разбудили их.

Лица жильцов дома Леви прилипли к стеклам, и никто не открывает рта. Только Зерах, стоящий рядом с дедом у окна, – роняет нечто, подобное неприятию:

– Фэ!

– Ш-ш-ш! – это роняет дед словно в преддверии спора.

– Согрешили мы перед покровом, не распознав за ним света, – шепчет садовник Эдит, стоящей с ним в отдалении от всех.

В окнах увеличивается число знамен: черно-бело-красное кайзера. То тут, то там около кайзеровского знамени проглядывает красный флаг со свастикой.

– Они объединились и создали правительство – объясняет Зерах деду – национально-монархическая партия и нацистская.

– Ш-ш-ш, – дед продолжает спорить с ним.

– Но именно так объявили по радио, – стоит на своем Зерах.

– Рабочие разделились... и все! – шепчет садовник Эдит.

– Ш-ш-ш! – прикасается Эдит к его руке.

Старик понимает намек. Для того, чтобы понять друг друга им действительно не нужно больше намека. Особые отношения установились между ними, с тех пор, как исчез Эрвин. Гейнц, вестник плохих вестей в доме, сообщил ей и всем домашним об Эрвине. Примерно, через час после того, как он расстался с Эрвином, Гейнц встретился с Эдит в большом банке, куда позвал ее упорядочить некоторые их дела. После это они пошли прогуляться по улицам Берлина. Ничего она не подозревала в необычной и неожиданной мягкости старшего брата по отношению к ней, ибо лицо его было обычным, а боль, скрытую в его глазах, она не ощутила.

– Идем, – сказал он, – прошвырнемся по магазинам, как наша мать, купим какое-нибудь украшение.

Начали с магазина драгоценностей, чтобы там исправить браслет матери. Когда она надела браслет на руку, и бриллиант снова засверкал, мнение ее изменилось, и она его не снимала, заходя из магазина в магазин. Вообще не обращала внимания на то, что лицо его становится все более сердитым.

– А теперь пошли в магазин кожаных изделий, – потянула она его за собой, – купим перчатки Эрвину. Рука его вздрогнула, но она и на это не обратила внимания. Когда они вернулись в машину с покупками, и лицо ее, при виде пакета с перчатками, светилось, он больше не мог продолжать игру. И по мере медленного продвижения по забитому машинами шоссе, он рассказал ей всю правду об Эрвине.

– Почему ты дал ему уйти, – закричала она.

– Я не мог его задержать. Ну, что я мог сделать, Эдит?

– Встать перед ним. Связать ему руки и ноги. Кричать. Позвать меня.

– Он не хотел видеть тебя, Эдит.

– Ты виноват! Если с ним что-то случится там, у них, ты будешь виноват!

Пытался защититься, и отказался от этого. Чем поможет, если он скажет, что его боль такая же, как и ее! Брат и сестра молчали до самого дома. Когда остановились, он хотел помочь ей нести покупки, она не дала ему этого сделать, все понесла сама.

– Обед готов, – встретил их жесткий голос Вильгельмины в передней. – Все уже ждут господина и госпожу в столовой. Потянулись туда, не чувствуя никакого аппетита, даже пальто забыли снять. Дед сразу заметил по их лицам, что случилось что-то неординарное.

– Что-то случилось? – загремел голос деда.

– Ничего не случилось, – заикаясь, сказал Гейнц.

Но дед в таких случаях не отступает:

– Что-то произошло!

И Гейнц рассказал всем, сидящим за столом, что Эрвин поехал в Москву и, возможно, навсегда.

– Нет никакого доказательства, что ему там сделают что-нибудь плохое, – сказал дед. – Это все лишь твои черные предсказания, дорогой мой внук Гейнц.

Халуц Зерах даже вскочил со стул и вытянулся во весь рост, обратившись к Гейнцу:

– Ничего плохого ему там не сделают. Это навет. Не сажают в тюрьму и не убивают людей за разные мнения. Там что, живут дикари? Это – коммунисты. Эрвину ничего не грозит.

– Не рисуй нам чертей на стенах, – присоединилась Фрида с укором Гейнцу, – Эрвин вернется, и очень скоро. Именно так он мне сказал, а он человек правдивый. Не рассказывай нам байки. Особенно мне. Садись к столу, Гейнц, и приди в себя.