Дети

Раздавим евреев бесовское семя,Нам души овеет великое время!И воздух отчизны станет свежей,Когда кровь их прольется с наших ножей!

– Я подстерегу Бено, – скрипит зубами Шпац, – еще этой ночью, которая все еще впереди, я поймаю его, не отступлю, – и расталкивает локтями плотную массу людей.

– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! – преследует его рев тысяч и тысяч глоток.

* * *

Дом Бено находится в дальнем пригороде. Это небольшая вилла, скрытая между высокими соснами. Окна темны. Шпац прячется под стеклянным навесом над входной запертой дверью, прижавшись к ней спиной. На крыше дома – красный флаг с черной свастикой. Большое полощущее полотнище флага создает единственный звук, нарушающий безмолвие светлой ночи. Ночная птица покрикивает между ветвей в саду, и Шпац ведет немой диалог с птицей. Он спрашивает, и он же отвечает на ее крики.

– Папа и мама тоже тянут ваши руки вверх в честь нового вождя?

Птичий крик.

– Там, в Нюрнберге, дворец царя Барбароссы горит в ночи?

Птичий крик.

– Что делать? Ну, что делать?

Еще один хриплый крик, и птица замолкает. Теперь скрипят шины остановившегося автомобиля, и ворота издают скрип, раскрываясь. Слышен женский смех. Лидер Бено собственной персоной , рядом с красивой блондинкой Эвой. Оба в форме.

– Ты! – вскрикивает Бено при виде Шпаца, выходящего из-под стеклянной крыши над входной дверью. – Что ты здесь ищешь?

– Тебя.

– Именно, ночью?

– Именно ночью.

– Нет у меня времени. Мы случайно вернулись, потому что Эва хочет освежиться. Мы сейчас же уезжаем.

– Достаточно нескольких минут твоего времени, Бено.

– Как ты выглядишь? – ужасается Бено, глядя на Шпаца в передней. – Как ты в таком виде появляешься среди людей?

Шпац видит себя в большом зеркале – в рваной одежде, с измазанным лицом.

– Извиняюсь, – застегивает Шпац пуговицы на остатках пиджака, – я приехал к тебе с погребения осла.

– Кончай свои шутки.

– Это не шутка, Бено. Я приехал с фермы животных, и мы там хоронили осла.

– Чего ты так торопился?

Мягкий круглый подбородок Бено затянут кожаным пояском головного убора, от чего лицо его теряет мягкость.

– Присядем, Бено, и я тебе расскажу.

Кабинет Бено забит книгами, бумагами, черными коврами и шторами. Между окнами – письменный стол поэта, на котором стоит большой портрет Гитлера.

– Клянусь честью, Бено, – Шпац берет бутылку коньяка с маленького столика между креслами, и наливает немного в стакан, – не представлял, клянусь честью, что еще в эту ночь получу такое удовольствие.

Бено не снимает шляпу с головы. За его спиной, на стене, две скрещенные сабли. Под ногами ковер из медвежьей шкуры, символа предков.

– Что тебе нужно? – скрещиваются сабли в голосе Бено. – Почему ты посчитал необходимым – прийти ко мне, именно, в эту ночь?

– В эту великую ночь, – декламирует Шпац и опускается в кресло.

– Предупреждаю тебя, с этого момента перестань паясничать.

– Что я такого плохого сказал, Бено?

– К делу, время подгоняет.

– Что ты так взволнован, Бено? Пришел по радостному делу, особенно для тебя. В связи с нашим соглашением. Я приехал его подписать.

– Что ты вдруг так заторопился это сделать? Произошли изменения в твоем мировоззрении, Шпацхен? Страх тебя съедает, а?

– Не будь глупцом, Бено. Причем тут страх к этому делу? Если бы я был охвачен страхом, сбросился бы с одной из скал, рядом с фермой, а не приехал бы к тебе.

– И сейчас ты просишь своего еврея в обмен на твои иллюстрации?

– Моего друга, Бено, моего доброго друга.

– И мою цену ты запомнил?

– Помню. Мое имя будет напечатано под нацистской поэмой.

– Что ты сделаешь, мой Шпацхен, когда наша поэма увидит свет?

Шпац замирает в кресле, в своих грязных одеждах он выглядит раздавленным.

– Не увиливай, Шпацхен. Мне ясно, что ты сделаешь. Поэма увидит свет, а ты сбежишь из Германии, не так ли, Шпацхен?

– Глупец! Глупец! – закричал Шпац и снял очки, чтобы убрать с глаз поблескивающий значками и пуговицами облик Бено.

– А-а, Шпацхен?

– Глупец! – Шпац возвращает очки на нос. – Куда я сбегу, если имя мое будет подписано под нацистской поэмой? Наглухо буду закрыт в вашей скверне.

– Что же ты будешь делать? – выпрямляется Бено.

– Буду сидеть на животной ферме и хоронить собак, кошек и ослов.

– Э-э, нет! Не спрячешься! Никуда не сбежишь. Поэма выйдет в свет, имя твое прозвучит на всю страну. Все мы будем хвалить тебя, мы, нацисты, будем тебя возвеличивать. Это возвеличивание твоего имени нацистами найдет тебя и среди твоих собак. Не ослов будешь погребать, а на трибунах стоять, освещенный прожекторами. Жизнь твоя у нас не будет такой уж плохой.

– Минутку, Бено, минутку. Когда я слышу твой голос, я должен закурить, – Шпац достает из кармана смятую пачку сигарет.

Но поток речи Бено остановить невозможно.

– Ты никуда от нас не скроешься. Мы умеем достичь любого человека, который нам необходим. Шпацхен, я полагаю, что ты найдешь путь добыть свои рисунки без того, чтобы за деньги освободить своего еврея. Пришло время, чтобы ты освоился в нашем духе. Ты...

Шпац нападает на Бено, который отступает. Трупным запахом несет от одежды Шпаца, и Бено отбегает в конец комнаты, опираясь спиной о письменный стол, и прикрывает портрет Гитлера. Дальше отступать некуда, и он выглядит, как паук, запутавшийся в собственной паутине. Запах от Шпаца в его ноздрях, голос – на слуху.

– Клянусь честью, Бено, в это ночь ты абсолютный глупец. Ты что, действительно думал, что я о себе не позабочусь? Я передал рисунки в верные руки. Не освободишь моего друга, заставишь меня отдать рисунки, они просто будут сожжены. Ты хочешь меня впрячь в свою почетную колесницу? Плати цену, которую я требую.

Бено охватывает гнев.

– Зачем тебе этот еврей, Шпацхен? – Бено волнуется. – Ты ненавидишь нас, и в этой ненависти закладываешь душу во имя еврея!

– Не из-за ненависти к вам, а из-за любви к ним. Слышишь, Бено. Потому что евреи для меня это последняя память великой традиции, возникшей в мире в течение тысячелетий, а вы хотите это все разрушить, вы...

– Разрушить? Да, разрушить! Почему такой художник, как ты, не понимает, что разрушение это начало великого творения. Это общество с ее евреями и величием, как ты сказал, должно быть разрушено в прах. Только тогда новая власть создаст общество на новых основах, здоровых, настоящих, строящих новый германский тип человека. Как такой художник, как ты, совсем лишен чувства времени? Неужели ты не ощущаешь того, что эти дни возносят жизнь на высоты величия? Неужели и ты не чувствуешь, как каждый из нас в эти дни, божественность героя, пророка, победителя! Ведь сейчас, наконец, можно во что-то верить...