Дети

– Ты смеешься надо мной! Сидеть среди евреев-халуцев, которые больше не хотят ими быть, а слиться с чужими народами, создать на Святой земле светское государство, и писать мою книгу? Среди евреев без Бога в душе?

– Дядя Самуил, молодые халуцы не с Богом, вы правы, но Бог с ними. И потому, что Он с ними, они – с Ним. Несмотря на все, они всегда с Ним.

– Сын мой, ты ходатайствуешь и за них. Ты стал ходатаем во всем.

– Я ходатайствую во имя всех нас, и потому прошу вас уехать туда и там писать свою книгу. Дядя Самуил, они нуждаются в вас, а вы – в них.

– Ты снова надо мной смеешься! Это еще было в тебе и в твоих друзьях в юности. Но в эту ночь перестань это делать...

– Дядя Самуил...

Но дядя Самуил резким жестом отмахивается от Александра, и поворачивается спиной к площади. Его высокая фигура загораживает узкое окошко семинарии, так что пылающая ночь исчезает.

– Посмотри, сын мой, как я выгляжу. Твоим халуцам не нравится такой вид еврея. Они будут надсмехаться надо мной. Нет у твоих халуцев никакого интереса к такому еврею, как я.

– Вы ошибаетесь. Они примут вас с уважением. Они будут вас охранять. Никому не дадут нанести вам вред. Вы знаете меня с молодости. Я не умею говорить высоким штилем, но искренне говорю вам, если там начнутся беспорядки, они будут вас защищать, отдадут жизнь за вас.

– Отдать жизнь во имя чего-то или кого-то, сын мой... это еще не все.

Александр продолжает говорить:

– Дядя Самуил, все, что там происходит, на старой латунной фабрике, принадлежащей семейству Штерн, должно быть вами записано в семейной хронике.

– Эту главу вы силой навязали семье, – сердится дядя Самуил, – вы, сыновья. И нет у меня желания писать эту навязанную главу.

– Дядя Самуил, каждое поколение видит иудаизм со своей точки зрения. Каждое поколение заново творит и обновляет свое иудейство. То, что вы говорите, красиво: вернуть живую душу в тело, борющееся с агонией, в тело, которое не должно умереть. Да, дядя Самуил, на каждое поколение возложено создать заново иудейство.

– Вы стремились освободиться от иудейства.

– Нет, дядя Самуил, мы стремились освободить иудейство.

– Освободить иудейство навязыванием ему идеи освобождения, время которого еще не настало. Помни, сын мой, нет большей катастрофы для народа, чем идея освобождения, толкающего его к действиям до времени. Освобождение светским путем приведет к уничтожению, сын мой!

Александр шарит в карманах, ища сигареты, но забыл спички. Это его сердит. Ему необходимо закурить, потому что дядя исчез из его поля зрения, а вместо него, перед ним в окне стоит Нахман, и рассказывает историю своей семьи. Халуц Нахман говорит тяжелым голосом дяди Самуила.

– Помни, сын мой, крепко запомни. Семь домов на месте, где скрывается Мессия. Праведник может пройти из дома в дом свободно, пока не доходит до дома Мессии. Три стены огня окружают его, три стены пылающих головешек. И надо их преодолеть, чтобы дойти до Освобождения.

Дикий вопль потрясает стены семинарии. Батальон штурмовиков проходит по улице. Вооружены они молотками, лопатами, вилами, тяжелыми молотами, слышно по голосам, что они пьяны.

– Надо погасить коптилку.

Тем временем два ловкача сняли со столбов флаги со свастиками. Штурмовики приблизились к столбам, масса вокруг освещает их факелами. Во всех окнах – свет. Все подоконники, здания, крыши забиты людьми.

– Шагом марш!

Штурмовики набрасываются на последние столбы старой синагоги. Удары, всеобщий визг и шум лесов на горизонте сливаются воедино. Столб рушится. Александр кладет руку на руку дяди Самуила, лежащую на подоконнике. Кажется ему, что руки дяди все больше холодеют. Падает и второй столб. Дядя не сдвигается с места, только борода его слегка дрожит. Люди швыряют факелы на груды камней. Гигантский столб огня взлетает над поверженными столбами.

– Три стены огня. Нет больше выхода. Следует их преодолеть. Время повелевает нам – преодолеть их.

– Езжай к халуцам, дядя Самуил. Едем к ним.

В темном окне дядя Самуил кивает головой.

Глава двадцать шестая

Оттокар фон Ойленберг, не обращая внимания на экономку, ворвался в спальню доктора Гейзе. Лицо Оттокара исхудало, глаза покраснели, темные мешки под глазами подчеркивают бледность лица. Волосы взъерошены, костюм измят. За одной ногой тянется шнурок от туфли. Внезапно поднятый с постели доктор Гейзе, не успел запахнуть полы халата и не сводит глаз с этого, тянущегося по полу шнурка.

– Все произошло так неожиданно, доктор.

Легкий парок поднимается от чашки на ночном столике доктора Гейзе. Слабый огонь потрескивает в печи, утренний ветер постанывает между деревьями. Время приближается к семи.

– Пожалуйста, Оттокар. Глоток горячего кофе, и тебе станет лучше.

Сделав несколько быстрых глотков, Оттокар возвращает чашку на стол и вытирает лицо носовым платком, хотя на нем нет ни капли пота.

– Доктор, мы всегда знали, что одноглазый придет мстить. Мы охраняли Нанте. Его дом днем и ночью был полон друзьями. Все – парни, с которыми шутки плохи, обладатели еще тех кулаков. Все поклялись не позволить одноглазому издеваться над Нанте. Так было до того дня, когда Гитлер взял власть. Все эти дни люди собирались у Нанте, в ожидании, что грянет большое восстание, которое освободит всех от Гитлера, и Нанте – от мести одноглазого. Все время шли разговоры о восстании. Только Линхен, супруга Нанте, единственная, кто не верил разговорам. Связалась с корабельщиками на Шпрее, чтобы они переправили мужа за границу. Уговаривала мужа перейти границу на востоке, и без конца повторяла:

– Нанте, беги! Нанте, беги!

Но Нанте не бежал. Чувствовал себя слишком больным и слабым, чтобы пуститься в бега. Язва желудка изводила его, и неотступное желание покориться судьбе не давало ему покоя. Он стоял он посреди трактира, окруженный друзьями, рядом с женой, и говорил о заговорщиках и контрабандистах:

– Люди добрые, оставьте меня в покое с вашими восстаниями и побегами. Гитлер – наша судьба. Ни один смертный не может сбежать от судьбы, которая дана ему небесами. Нечего делать. Судьба всегда есть судьба. Перейду границу на востоке, догонит меня Гитлер на востоке, сбегу на юг – догонит на юге, потому что он моя судьба.

Нанте Дудль говорил, а жена его Линхен ударяла кулаками по прилавку, по столу, там, где стояла, и голос ее гремел от одного края трактира до другого:

– Нанте, что это за разговоры! Для чего и для кого ты пророчествуешь?

– Бес во мне, Линхен, моя язва, она всегда великая пророчица. Нечего говорить о бегстве. Не хочу я подохнуть на чужбине, а желаю умереть в собственной постели, около тебя. Все мужчины в нашей семье отдали душу в своих постелях, рядом со своими женами.

А Линхен за свое: